Твой восемнадцатый век. Прекрасен наш союз…

Роняет лес багряный свой убор,Сребрит мороз увянувшее поле,Проглянет день как будто поневолеИ скроется за край окружных гор.Пылай, камин, в моей пустынной келье;А ты, вино, осенней стужи друг,Пролей мне в грудь отрадное похмелье,Минутное забвенье горьких мук.Печален я: со мною друга нет,С кем долгую запил бы я разлуку,Кому бы мог пожать от сердца руку

И пожелать весёлых много лет.Я пью один; вотще воображеньеВокруг меня товарищей зовёт;Знакомое не слышно приближенье,И милого душа моя не ждёт.Я пью один, и на брегах НевыМеня друзья сегодня именуют…Но многие ль и там из вас пируют?Ещё кого не досчитались вы?Кто изменил пленительной привычке?Кого от вас увлёк холодный свет?

Чей глас умолк на братской перекличке?Кто не пришёл? Кого меж вами нет?

Эти строки написаны, когда оставалось два месяца до 14 декабря. Позади более пяти лет ссылки; разумеется, 280 вёрст, разделяющих село Михайловское Псковской губернии и Петербург,— это не очень далеко, всего два-три дня дороги; но запрет, надзор, опала…

На брегах Невы в тот день, 19 октября 1825 года, действительно собирается несколько друзей, пьющих здоровье отсутствующих. Ещё в прошлом году некоторые лицеисты сошлись на квартире Миши Яковлева и решили по прошествии десяти лет после окончания (то есть 19 октября 1827 года) праздновать серебряную дружбу, а через двадцать лет — золотую. Золотая будет 19 октября 1837 года.

Ещё далеко до юбилеев, но есть уже лицейские, которые не придут никогда…

Он не пришёл, кудрявый наш певец,С огнём в очах, с гитарой сладкогласной:Под миртами Италии прекраснойОн тихо спит, и дружеский резецНе начертал над русскою могилой

Слов несколько на языке родном,Чтоб некогда нашёл привет унылыйСын севера, бродя в краю чужом.

Редактор лицейских журналов, музыкант, весёлый и милый друг успел угаснуть от чахотки в прекрасной Флоренции. «За час до смерти,— рассказывал Энгельгардт,— он сочинил следующую надпись для своего памятника, и, когда ему сказали, что во Флоренции не сумеют вырезать русские буквы, он сам начертил её крупными буквами и велел скопировать её на камень:

Прохожий, поспеши к стране родной своей!Ах! грустно умирать далеко от друзей».

Пройдёт пятнадцать лет, и лицейский директор получит известие от лицеиста, находящегося на дипломатической службе в Италии. «Вчера,— запишет Энгельгардт,— я имел от Горчакова письмо и рисунок маленького памятника, который поставил он бедному нашему трубадуру Корсакову, под густым кипарисом близ церковной ограды во Флоренции. Этот печальный подарок меня очень обрадовал».

Минет полтора века, и советский журналист Николай Прожогин после длительных поисков обнаружит на старом итальянском кладбище тот самый горчаковский памятник, с той самой, сочинённой самим Корсаковым эпитафией:

Прохожий, поспеши к стране родной своей!Ах! грустно умереть далеко от друзей.

Горчаков переменил только одно слово: Корсакову было «грустно умирать», на памятнике — «грустно умереть»…

Впрочем, тогда, в 1825-м, даже друзья не ведали точно, «кого меж нами нет». В черновике «19 октября» поэт ещё мечтает как-нибудь усесться «по лицейскому порядку»:

Спартанскою душой пленяя нас,Воспитанный суровою Минервой,Пускай опять Вольховский сядет первым,Последним я, иль Брольо, иль Данзас.

А Брольо, Броглио — скорее всего уже погиб (или вскоре погибнет), сражаясь за свободу Греции.

Но многие не явятся меж нами…Пускай, друзья, пустеет место их.Они придут, конечно, над водамиИль на холме под сенью лип густых…19 октября. Строки, не вошедшие в окончательный текст.