Тысяча акров

Всю жизнь я отождествляла себя с Роуз. Смотрела на нее, стараясь предугадать ее реакцию, и лишь потом принимала собственное решение. Искренне считала, что различия между нами – что-то внешнее, а под ними, в самой своей сути, мы похожи как близнецы; что мы каким-то мистическим образом и есть истинное «я» друг друга. Вместе навсегда на тысяче акров.

Но оказалось, что она – не я. Ее тело – не мое. Мое не смогло удержать ни интерес Джесса Кларка, ни беременность. Моя любовь, которая, как я считала, способна преодолеть любые преграды, оказалась неспособна ни на что – ни с Таем, ни с моими детьми, ни с детьми Роуз, ни, как бы это странно ни звучало, с отцом, который по-своему любил Кэролайн и Роуз, а меня нет, ни с Джессом Кларком, ни с самой Роуз, которая без малейшего сомнения с легкостью отбросила меня, взяла что хотела и не жалела ни капли. Я была прикована к старой жизни кандалами своего тела, для Роуз же со смертью Пита открывалась, прорастая сквозь ее тело, совершенно новая жизнь. У нее могли появиться еще дети. Не смутные призраки несбывшихся жизней, а крепкие здоровые малыши – благодаря бутилированной воде, разумной диете и практичным советам Джесса Кларка.

Та ночь изменила мое прошлое – но не будущее. Будущее давило сверху как чугунная крышка, прошлое же растекалось под ногами бесформенной корчащейся массой, потому что основа, на которой все держалось, рассыпалась в пыль: ревность и алчный эгоизм сестры – вот все, что я получила в ответ на свою нелепую любовь.

Лучше бы она молчала: я увидела больше, чем она хотела рассказать. Я увидела отца – и ее рядом.

Это было невыносимо.

После похорон любовники, видимо, решили затаиться. Я почти не видела их вместе, зато по одному – нестерпимо часто. Роуз была мила и красноречива, изо всех сил давая понять, что мои чувства – самое важное, что от меня зависит степень нашей с ней близости. Но я-то понимала, эти разговоры нужны ей не ради меня, а ради себя – они напоминали о новой манящей жизни, ожидающей ее впереди.

Джесс был приветлив, внимателен и участлив. И попадался мне буквально на каждом шагу. Похоже, до этого на протяжении нескольких недель или даже бо́льшей части лета он старательно меня избегал. Теперь же был везде, болтал со мной, шутил, забегал на чашку кофе. Один раз даже прервал свою пробежку, чтобы помочь с прополкой. В общем, работал на будущее. Его открытая, веселая сердечность, почти нежность, раздражала меня больше всего.

Это была пытка, и я не знала, как ее прекратить. Перебирала разные пути, но ни на одном остановиться не могла. Говорила себе, что надо просто решить, чего я хочу, и идти к этому. Но любой возможный путь казался мне компромиссом. А ночью я просыпалась, потрясенная тем, сколько лжи и горечи вмещал день. Не может быть, что это я – в старой ночной рубашке, в старом, таком ненавистном теле.

По утрам пытка ненадолго прекращалась – спасала привычка поддерживать идеальный порядок и чистоту – но потом звонила Роуз или Джесс забегал со свежими пончиками. Их голоса, их тела, переполненные едва сдерживаемым сладострастным вожделением, мучили меня. Я понимала, что не смогу долго выносить их отравляющую близость, – надо было что-то делать.

Поглощенная своими переживаниями, я почти не замечала Тая, но видела, что ферма, как и раньше, заботила его больше всего. Из-за засухи по всему штату и округу падали урожаи, у нас же погода стояла отличная, кукуруза и бобы наливались изо дня в день. Однако было ясно, что без Пита и отца Таю придется туго. В крайнем случае мы с Роуз могли управлять комбайном. Я каждый год отгоняла на элеватор по несколько груженых зерновозов. Даже раньше в разгар жатвы нам приходилось помогать мужчинам, а теперь из мужчин остался только Тай. Конечно, был еще Джесс. Он управлял одним из тракторов, когда мы нанимали шестерых старшеклассников для точечной обработки гербицидами сорняков и самосеянной кукурузы на бобовом поле. Даже на сорокаградусной жаре он работал в комбинезоне, сапогах и защитной маске. К химикатам вообще не притрагивался, оставляя это Таю. После того случая Тай стал считать Джесса чистоплюем и даже не упоминал о нем, когда речь заходила о близящейся жатве, из чего я сделала вывод, что муж Джесса больше не позовет, несмотря на все его умения и таланты. Выяснять, связана ли подобная неприязнь с разницей подходов к сельскому хозяйству, я не стала, ведь сама считала идеи Джесса более разумными – и совсем не потому, что их высказывал он.