Тысяча акров

– Да, мы расходимся в том, что я любила его, не задумываясь, хороший он или плохой. Он был достаточно хорош, и я хотела его, но он сбежал. Знаешь что? В конце он стал даже чересчур хорошим! Когда дошло до дела, он впал в ступор, потому что, видите ли, эта земля переполнена смертью, несчастьями, злобой и разрушением. Каково, а? Однажды вечером он задержался к ужину. Я приготовила какой-то сложный тыквенный суп-пюре по его просьбе, а он явился домой только в восемь. Конечно, я сердилась, но не сильно – пока не заметила, что он мнется и вообще выглядит виноватым. Оказалось, он ездил к Гарольду! Церковные дамочки им все устроили, Гарольд вел себя тихо. Знаешь, чувство такое, будто любовник уходит от тебя к старой жене. Какая бы ни была страсть, он все равно хочет не выделяться и быть хорошим мальчиком. И тогда уже любовь начинает казаться ему ошибкой. Чем дальше, тем больше. И в один прекрасный момент он отрекается от тебя. Я поняла это, когда он не открыл пришедшее письмо о «зеленых» удобрениях, – и не ошиблась. Через десять дней он просто собрал вещи и даже не сказал, куда уходит. Потом я узнала, что он неделю жил у Гарольда, прежде чем свалить в Сиэтл. Ванкувер – идеальное для него место. Там он чувствовал себя чистым, как первый снег, – она фыркнула и добавила, поймав мой взгляд: – Знай я, что он задумал, – убила бы.

Последнюю фразу она произнесла со спокойной уверенностью. И я поверила ей. По крайне мере, я поверила, что она, как и я, причастилась страданиям. Теперь же она лежала, откинувшись на подушки, измотанная и посеревшая, с тяжело прикрытыми веками.

– Ты говорила с ним после его ухода?

Она махнула рукой, не желая отвечать на вопрос или просто не в силах на него ответить. Меня подмывало рассказать ей о вчерашнем ночном звонке, но вместо этого я взяла с тумбочки женский журнал. Сначала я прочитала о том, как выращивать однолетние растения в ящиках для цветов, потом – как безболезненно исключить из рациона жирную пищу. Роуз и так все узнает, когда принесут счета за телефон. Она спала. Теперь Джесс для нее слишком молод. Как и мы все.

Я вышла в больничный парк, там было людно. Прогулка взбодрила меня, хотя на глаза попадались в основном больные и увечные. Когда я вернулась в палату, Роуз уже проснулась. Перед ней стоял обед, к которому она даже не притронулась.

– Попробуй консервированные груши, – предложила я. – Они легко усваиваются.

– Даже смотреть на обычную еду не могу. Хочу, чтобы было непонятно, что это такое и из чего сделано. Почему в больницах не придумают какую-нибудь питательную жижу?

Она оттолкнула поднос ко мне.

– Через час я уеду за девочками. Уже почти полдень.

– Мне надо сказать тебе кое-что.

– Слушаю, – согласилась я и одернула юбку – на мне все еще была рабочая униформа.

– Я оставлю ферму тебе с Кэролайн – не девочкам.

– Почему?

– Не хочу, чтобы они там жили. Пусть все кончится на нашем поколении.

– И я не хочу там жить. Тай в Техасе. Кэролайн ферма тоже не нужна.

– Три года назад я бы посоветовала сдать ее в аренду. По девяносто долларов за акр – очень неплохо. Но теперь слишком много долгов. – Она вздохнула, посмотрела на меня, а потом отвернулась к окну. – Марв Карсон нацелен на покупку. Не знаю, много ли останется после погашения долгов и уплаты налогов. Сейчас не лучшее время для продажи.

– А что, если ничего не останется?

– Пэмми и Линда в курсе, что им, возможно, придется пойти работать. Если захотят учиться в колледже – поступят на службу. Я обо всем их предупредила.

Я ждала.

– Джинни, ты хочешь, чтобы я сказала правду? Ты нужна мне. Я не хочу с тобой ссориться. Все, что я говорила о ферме, об отце и о том, что с нами сделали, осталось со мной. Но если я повторяюсь, ты можешь просто встать и выйти отсюда. Я не доверяю себе.

– И я не доверяю тебе.

– Ясно. Только чему тут не доверять? Мне отсюда уже не выйти.

Она развела в стороны тонкие руки. У меня слезы навернулись на глаза.

– Я собиралась воевать с тобой гораздо дольше.

– Да уж, короткая получилась жизнь. Всего тридцать семь лет. Дерьмово, да?

– Сложно смириться, – вздохнула я, на мгновенье мне показалось, что смириться вообще невозможно. – О, Роуз!

Она фыркнула, давая понять, что сочувствия ей не нужно.

– Перестань! Не будем грустить – будем злиться до самой смерти. Это наша единственная надежда.

– Не знаю, смогу ли я. Без тебя я скачусь обратно в это болото. Тогда на суде отец выглядел таким потерянным, таким слабым, что я почти забыла страх из прошлого. Но ты помнила, и мне не давала забыть. А потом все эти три года я ненавидела тебя за твой эгоизм, за то, что ты никогда не считалась со мной, а только со своими желаниями. «Роуз – эгоистка» – у меня эта фраза в мозгу горела огнем, и все твои слова и поступки я считала эгоистичными, потому и ненавидела тебя. Ведь эгоизм – самое страшное. Это ли не главный урок нашего детства?

Роуз рассмеялась. Нечасто услышишь такой искренний смех в унылых больничных стенах. Он порадовал меня и задел одновременно, поэтому я сказала: