Тысяча акров

– Папа всегда включал его в мастерской.

Она едва заметно приподняла бровь и сказала:

– Если быстро управимся – не замерзнем. На улице плюс.

– Ладно, – согласилась я. – С чего ты хочешь начать?

– С кухни.

– Хорошо.

И мы начали. Среди посуды в кухонном шкафу оказались тортницы из нержавеющей стали, кофейники, хрустальные десертные тарелки, стеклянные чашки и блюдца еще из тех времен, когда мама приглашала по воскресеньям на кофе с пирожными дам из лютеранской общины. По спине пробежал холодок удивления – я не видела эти вещи уже тридцать лет, а рождественские салфетки из белого льна с вышитым в уголке остролистом – вообще никогда. Следом появились вафельница, скороварка, электрическая сковорода с отломанной ручкой, три вазы с болтающимися на дне засохшими цветочными стебельками, супница в форме лимона, одна пластмассовая тортница, две пластмассовые пирожницы, две формы для пирога (побольше и поменьше) и четыре формы для кексов. Среди этих хорошо знакомых вещей оказался фарфоровый набор для сахара и сливок с тончайшей росписью розами по ободку, тоже из детства. Кроме посуды, в шкафу нашлось восемь стеклянных банок с крышками, старые банки из-под оливок, маринованных огурцов и арахисового масла и коробка с пробками, которые Роуз, похоже, хранила на всякий случай.

– Как-то я искала вещи, оставшиеся от мамы, и ничего не нашла. Думала, все отдали в церковь, а оказалось, что они у Роуз.

Задело ли это меня? Я не могла понять.

– Какие из этих вещей мамины, а какие Роуз?

– Последние годы они все принадлежали Роуз.

– Но некоторые… Например, рождественские салфетки. Ты же должна помнить.

– Я помню вон те стеклянные чашки и блюдца. Сквозь них было видно кофе, в детстве это казалось так необычно и празднично.

– Хорошо, я их отложу, – кивнула она и осторожно переставила сервиз на обеденный стол.

– А салфетки я не узнаю. Они больше похожи на мамины, но я их не помню.

Кэролайн оставила их лежать на столешнице и спросила:

– А тарелки? Из каких ел папа?

– Из белых с бирюзовой каймой. Но я их что-то не вижу. Может, Роуз их убрала.

– Или продала.

– Или отдала в церковь.

– Я их помню, – сказала Кэролайн. – Жаль, что их нет.

– Обычные керамические тарелки. Из пятидесятых. Ничего ценного.

– Ну, если так смотреть, – резко возразила она, уперев руки в бока, – то здесь вообще есть что-то ценное?

– Я не знаю, Кэролайн, – ответила я и почувствовала, что тоже начинаю заводиться.

– Вон те формы для запекания, должно быть, принадлежали Роуз. Ты можешь взять их, – бросила она.

– А ты? Не хочешь ничего, что принадлежало ей? – спросила я нарочито спокойно.

Кэролайн снимала кружки с сушилки. Одна из них с надписью «Кофе Пита». Я протянула руку, она отдала ее мне.

– Да, – наконец ответила она, – не хочу.

Я уже была готова развязать ссору, бросив как пощечину: «А почему нет?» – но промолчала, растерявшись среди нагромождения разложенных по всей кухне незнакомых вещей.

– Разбирайся сама. Отложи что хочешь. Я пойду наверх.

Перед отъездом мы с девочками разобрали их спальни, так что туда я не заглядывала. В ванной с северной стороны дома было холодно и мрачно. Я открыла аптечку и приняла четыре таблетки аспирина. На полках стояли «Гевискон», «Пепто-Бисмол», открытая пачка «Амоксициллина», перекись водорода, рвотное средство, антисептик, йод, пластыри и марлевые повязки. Я закрыла аптечку и принялась снимать полотенца, которые все еще висели на вешалке. Сняла пару и остановилась, сложив их на крышку унитаза. От холода меня начал бить озноб, как при температуре. Я вышла из ванны и осмотрелась. В шкафу должны быть еще полотенца, под ними в выдвижных ящиках – простыни. Я уставилась на шкаф. Крепкий, из мореного дуба – в 1910 году такой можно было заказать по каталогу, а теперь нигде не купишь. Знакомый пол. Двери. Шестиугольная плитка в ванной, по которой мне нравилось ступать в детстве, стараясь не наступать на швы. Казалось, еще чуть-чуть – и у меня получится взглянуть на знакомый коридор глазами Роуз и прочувствовать все, что чувствовала она в последние несколько лет. И наконец перестать скучать по ней. Холод накатывал на меня ритмичными толчками. Аспирин не помогал, череп распирало от головной боли. Я стала спускаться вниз.

Кэролайн резко обернулась, когда я вошла в кухню.

– Ты, должно быть, думаешь, – сказала я, – что заберешь вещи матери и отца, а я – те, что принадлежали Роуз.

– Уверена, что вещей Роуз гораздо больше…

– Не в этом дело, – перебила я ее и поняла, что задыхаюсь. Она смотрела на меня с испугом и молчала. – Давай узнаем.

– Что?

– О чем ты думаешь.

– Зачем? – Она была явно напугана. – Давай просто каждая возьмет что хочет и разъедемся по домам.

– Как мы можем брать что-то, не зная, что берем?