Тысяча акров

Он ласково мне улыбнулся, притянул к себе за руку и поцеловал. Странное чувство – будто кончилось слепое нелепое блуждание. Огромный залитый солнцем мир исчез, и остались только его мягкие губы. Я испугалась до оторопи, но и поняла, как сильно жаждала его все это время.

Книга третья

18

К западу, на Великих равнинах, бескрайние пастбища и пшеничные поля, принадлежащие фермерам, уходили за горизонт. Даже в соседних Небраске и Южной Дакоте были владения, рядом с которыми ферма отца казалась крошечной. В Калифорнии корпорации засаживали помидорами, морковью и брокколи километры земли. Однако в округе Зебулон тысячей акров могли похвастаться немногие. И не то чтобы люди здесь были менее амбициозными (некоторые из них не отказались бы прибрать к рукам сотню-другую акров, а то и весь округ), просто так сложилось, что Зебулон осваивали не богачи с мешками денег, а бедняки, которым неожиданно выпал счастливый билет. Знали ли они, что реальность, поначалу такая пугающая, превзойдет самые беззастенчивые посулы лукавых продавцов и самые смелые их надежды?

Тысячи лет эти земли покрывала вода. Несчетные поколения птиц, зверей, насекомых и растений рождались здесь и умирали. Листья, семена, перья, чешуйки, плоть, кости, лепестки, пыльца – все, что отжило, лениво погружалось в теплые дремотные воды и опускалось на дно в жирный ил, смешиваясь с ним и становясь его частью. Эти картины, рожденные воображением, завораживали меня. Я представляла, как миллионы птиц, слетающихся на ночлег, закрывали крыльями закатное солнце, как весной воздух звенел от их брачных песен и как еле слышный шелест крыльев и плеск тоненьких лапок, многократно помноженный, превращался в громкий гул, заглушающий все остальные звуки. Воздух трепетал от птичьих крыльев, а вода кишела рыбой. Мне нравилось представлять все это кипучее многообразие, потому что оно стало землей, самой щедрой, самой тучной, самой наполненной прошлым и будущим изобилием жизни.

Вода надежно охраняла это сокровище, но вот пришел человек, проложил трубы и выкопал дренажные колодцы, и на благодатной земле, дававшей обильную пищу всему живому, так же обильно расцвели заговоры и интриги. Битва шла за каждый акр. И за каждой фермой стояла история беззаветной и безоглядной борьбы. Отец знал, кому принадлежит каждый, даже самый крохотный участок плодородной земли вплоть до Кэбота, Пайка и Гров-Сити. Мог рассказать, как земля попала в руки к нынешнему хозяину, как он ее возделывает и что делает неправильно, кто ее унаследует и на какие уловки придется ради этого пойти. Из каждой подобной истории, помню, следовал урок: «усердно трудись» (первые поселенцы сами рыли дренажные канавы и пахали поля – никакой техники у них не было), «уважай старших» (старики, не имевшие собственных наследников, оставляли земли соседским детям, если те были послушными и с радостью помогали им на ферме), «не болтай о своих делах» и «не хвастайся успехами». История нашей фермы, конечно, была самой поучительной, и несмотря на то, что отец рассказывал ее нечасто, знали мы ее почти наизусть. Если вкратце, Сэм, Джон и позднее мой отец деньгами никогда не сорили и держали ухо востро, и когда соседи разорялись, выкупали у них то, что те не могли удержать. Наши владения медленно, но верно расползались по окрестностям, как чернильное пятно по льняной салфетке, и так же, как оно, внушал нам отец, ничем уже не могли быть вытравлены.

Меня занимала история семьи, но задавать вопросы у нас было не принято. Мой прадед Сэм выдал свою дочь Эдит за Джона, когда ей было шестнадцать, а ему – тридцать три, и к семейным ста шестидесяти акрам добавились восемьдесят акров жениха. Через два года после свадьбы родился мой отец, а следом за ним еще две девочки, Марта и Луиза, которые, правда, долго не прожили, умерли в 1917 году от эпидемии испанки. Сама Эдит, тихая и молчаливая женщина, угасла в сорок три года. Муж, тогда еще крепкий пятидесятидевятилетний фермер, пережил ее на восемь лет. Мне всегда было интересно, как она относилась к нему, что о нем думала. Вдруг причиной ее молчаливости был не сдержанный характер, а страх. Она полностью зависела от окружавших ее мужчин и никуда не могла деться с фермы. Она не водила машину. У нее, скорее всего, не имелось собственных денег. Но об этом, конечно, нам никто не рассказывал.