У любви четыре руки

В течение года, убежденная в том, что такова ее особая миссия, спущенная по разнарядке с небес, М. выполняла все сексуальные прихоти этого латиноамериканского сталлиона,[20] коего стариком назвать было никак нельзя, ибо в постели и член его, и челюсти работали без устали, будто стальные, даром что последние были фарфоровые, включая участие в хорошо спланированной акции и актах на дальней ферме в глубинке, где вальяжно-царственный Цезарь Аренас, сидя в амбаре в плетеном пляжном шезлонге и раскуривая сигару, привезенную с родины, наблюдал ее сношения с несовершеннолетними, но совершенно оформленными грудастыми девочками на ворохе сена, — и, одновременно с выполненьем желаний, М., опять же следуя своей миссии, записывала все истории про исколотую, изгвазданную в краске и криминале изнанку американского

артворлда восьмидесятых годов, рассказанные ей Аренасом, над которым неожиданно начали сгущаться масс-медийные тучи: в некоторых статьях, например, утверждалось, что никогда не употреблявший даже марихуаны Аренас самолично развозил бывших уличных уркаганов граффити (которые, прославившись, превращались одновременно в поп-икон и в его подопечных) на машине к манхэттенским продавцам наркоты, а затем убирал разбросанные шприцы и подтирал рвоту, только бы эти растрачивающие жизнь и роялти растаманы не удрали от него к другому юристу.

Таким образом, для всегда одетого с иголочки

, но чуравшегося иглы Цезаря, с одинаковой легкостью и элегантностью раздающего увлаженнные лосьоном рукопожатия лощеным лойерам, больным СПИДом художникам-доходягам, дошлым драгдилерам-афроамериканцам и аферистам, М. и была той самой свыше посланной девушкой-журналисткой, которая подарила ему множество сладких содрогательных минут перед не менее содрогательной смертью, а также возможность высказаться и оправдаться в глазах обобранных им художников, неподкупной вечности и продажных коллег. Умер Цезарь Аренас день-в-день через год после их встречи, через полтора часа после того как покинул постель М. и добрался до дома, скоропостижно, ударившись еще разгоряченной головой о холодильник и получив кровоизлияние в мозг. Это была предательская, преждевременная смерть для совсем еще не старого тела, но М., подозревающая о своей жертвенной миссии девушки-журналистки, хотя и скорбила, и в одиночестве в его память смолила сигары, и, скрепя сердце, скрипела стылым пером, не была особо удивлена.

Несмотря на отнюдь не провинциальную проницательность во всем, что касалось других и ошеломляющую осведомленность насчет потусторонних божественных действий и жестов, М., к чьей теологично-телесной теории о «девушке-журналистке» въедливые подпольные питерские, а также поверхностные русско-американские интеллектуалы начали приглядываться с хищническим, очки-на-носу/«мышь»-и-Бланшо-под-рукой интересом, проморгала свою собственную посланницу свыше, явившуюся к ней абсолютно в той же манере — эффектная завязка знакомства, распутать которую на письме уже значит завершить три четверти книги, а также подходящий для любого пиарного снимка безупречный солнечный день, такой густой и светлый, что, казалось, эту безмятежную желтую гладь можно резать ножом будто топленое масло — в которой сама М. впервые объявилась в конторе Аренаса.

Это возникновение специально подосланного поднебесными подопечными Бога агента-ангела

случилось ровно через три года после похорон оставившего глубокую бороздку в душе и теле М. адвоката и, как прояснится позднее, все это время судьба, подобно методичному и меркантильному слуге закона, юристу, высылающему клиентам счета с указанием каждой набежавшей наносекунды, затраченной на выигрывание их дела в суде, вела свой будничный бухучет.

Только-только устроившись в баснословный берклийский университет (босоногость, равенство, братство и ведущие светские беседы светочи знаний, обсуждающие в ослепительных особняках бесправие бедноты), где во время ленивого летнего ланча она не столько ела, сколько, развалясь на скамеечке с мундштуком, разглядывала нестесняющиеся студенческие ступни, облаченные в минимально-античные сандалеты, М. наткнулась на залежи библиографических карточек со сведениями о неповинующихся неплательщиках-невозвращателях книг. Сразу зацепило глаз знакомое имя: незаконно удерживающий монографию о поэте Глазкове «законно слепой» Илон Каминка, бывший ирритабельный аспирант, а ныне респектабельный автор четырех довольно-таки длинных поэм, трех рекомендательных писем и одного плана занятий, благодаря которому, вкупе с престижными премиями, чье количество уже в два раза превысило количество написанных им произведений, он работал теперь — с его слов — «инструктором творческого трындения» в городке, знаменитом своим зоопарком: клетки там были расставлены так хитроумно, что создавалось впечатление, что это посетители сидят за решеткой, в то время как львы и пантеры разгуливают на свободе.