У любви четыре руки

Вызывая не столько филологический, сколько физиологический интерес, родившийся в бывшей столице Руси Илон Каминка акцентировал свою врожденную недальновидность при встречах с седовласыми, властными, вхожими в издательские дома не с задворок, литературными дамами, о чьих выступлениях узнавал из газет и после чтений к ним почтительно приближался, потупив не видящие девяти последних строчек в таблице окулиста глаза в очках с двойными, как окна на Украине зимой, толстыми стеклами и прося об автографе, а потом преподнося свою тощую книгу и вскользь отмечая, что убежал из черносотенного, враждебного всему носатому, СССР с одним узелком, в котором лежали расправленные на колене распечатки стихов поэта Глазкова и свернутый трубочкой доллар: все это, в совокупности с его внушительной внешностью (он был высокий красавец с тростью и в белых штанах) производило сильное впечатление на покорно превращающихся в его покровительниц дам.

Измыслив, что парочка креативных, крошащихся от старости авторесс перепадет и ей как легально неслепой, но все же нуждающейся в помощи литературных божков и бабушек романистке, М., использовав берклийскую библиотечную карточку в качестве повода, телефонировала Илону Каминке, а тот, с другими такими же «узелковыми» узниками из бывшего СССР не церемонящийся (и М., и Каминка прибыли в США в 1991 году в статусе беженца), перекинул ее будто мяч своей знакомой акуле пера, вернее, акуле аудио и пера, которая как раз в тот момент занималась записью передачи о прямолинейной, резкой как правда или перец в глазах, правозащитнице Боярине Башнярской.

Угодив в тюрьму за антисоветскую деятельность, заключающуюся в искренних, искрометных, высказанных в малотиражно размноженных на гектографе словах, Башнярская в заключении выцарапывала стихи спичкой на куске вонючего мыла, которые затем проскальзывали нелегально на волю и постепенно из рукописей (которые, хотя и зарождаются порой при помощи спичек, но все-таки не горят) преобразовывались в опубликованные за рубежом сборники, обеспечивая в дальнейшем зэчке Башнярской — приглашенной после отсидки преподавать в США — безбедную, буржуазную, с приобретенными на гонорары «Бентли» и бунгало жизнь и навеки внося ее в историю либеральной литературы как выступающую против властей диссидентку, несмотря на то, что Боярина Башнярская после успеха на Западе вернулась в Россию и принялась расхваливать в интервью на «Свободе» новый, нисколько не отличный от прежнего, вторично-авторитарный режим.

Вырядившись в коричневый, в полоску, костюм от копирующего голливудских глиттерати[21] для голытьбы дешевого дизайнера Шварца

[22] и отрепетировав стихотворные обращения Башнярской к сокамернице, которые падкая на все солидарно-сестринское

сосватанная Каминкой «девушка-журналистка» решила озвучить в посвященной женскому дню передаче, М. подъехала на доставшейся ей от Аренаса «Ауди» к радикальной радиостудии, сразу отметив, что объявившаяся в тот же момент Катерина прибыла на блестящем, будто лесбийским языком вылизанном «Лексусе», подаренном ей, как стало известно позднее, гражданской женой, управлявшей после окончания военной академии одной из американских нефтяных компаний в Ираке, что позволяло ей, в свою очередь, управлять Катериной, на чьем счету не было ни копья.

Озвучив скупые и голые, как стены тюремной камеры, вирши Башнярской, а также зачитав начало собственной повести про полулегальную полуобморочную поездку на Кубу, с тем чтобы хоть как-то, после смерти Аренаса, при помощи запахов из его с детства любимой кондитерской или слияний с латиноамериканским ландшафтом (казалось, что и воздух, и звезды — все пронизано им), возместить его отсутствие путем пересекающих границы, граничащих с безумьем бесполезных движений, М. и про радиостанцию, и про Катерину благополучно забыла, но месяц спустя на память вдруг пришло то солнечное, совершенное утро со стройной, смешливой и сексапильной Катериной на фотографическом фоне, и неожиданно показалось — из-за прошедшей без сучка, без задоринки, запредельно-безупречной записи передачи — что подобное совершенство послано свыше и посему его надо непременно, уже человеческой силой и чувством, развить.