У любви четыре руки

Эти умозаключения привели к очередной встрече, так как предпочитающая сначала рисковать, а потом размышлять трепетная, но требовательная и в творчестве, и в трении тел М. знала, как брать быка судьбы за рога, а Катерина поразительно легко и кокетливо пошла на контакт, и посему М., даже не подозревая о том, что Катерина, с ее записывающим аппаратом на трех железных ногах и желанием проинтервьюировать для своих передач всех местного значения и скромного назначения стихотворцев, удивительно совпадает с образом ангела-журналистки, тут же, то смиренно и волооко, отдавшись влеченью, то властно, принялась за ней волочиться и ломать голову над тем, почему же прошлое Катерины напоминает прошлое самой М., но как будто увиденное в кривом зеркале, где артистические, но преображенные гендером-бендером грубоватые женщины Катерины превращались в гротескных, женственных, дорогих сердцу М. артмужчин.

С туго набитым портфелем жизненных планов и прозы прыткая, яркая М., извлекшая из божьего бункера тайну о предсмертных визитах девушек-журналисток (Бог, как оказалось, был своеобычным перформансистом, с полным решетом свежих решений) не могла даже и предположить, что близится ее смерть, хотя ее собственная «девушка-журналистка» несколько раз оговорилась, упомянув имя мужчины-сожителя, который облил себя из канистры из бензином и сгорел, не успев достичь тридцати (Катерина получила гонорар за его смерть, опубликовав в «Атлантике» сочиненную ей поэму «Дышащий факел»), а также историю якобы обожавшей ее визажистки из Грозного, после переезда в гомосексуальную мекку переключившейся на стрижку хотя и принадлежавших геям, но все-таки не превратившихся в геев под влиянием своих хозяев собак, как предвещали протестующие против усыновления детей однополыми парами телевангелисты, — и скончавшейся то ли от ядовитых грибов, то ли рака груди.

Не признав в ведущей радиошоу агента-ангела

, до этого исполнявшего сексуальные прихоти «Факела» и владелицы салона «Собачье счастье», М. восприняла рассказы Катерины как квинтэссенцию Сан-Франциско, или, вернее, как символ города, где лейблы давно были сорваны с сексапильных штанов; где будущая транссексуалка дослуживалась до чина майора во время войны во Вьетнаме, а потом, вернувшись на родину, за пять долларов в час заворачивала подарочные buttplugs и

cockrings[23]

в оберточную бумагу на Рождество в секс-шопе на Валенсия-стрит,[24] — чтобы впоследствии, сменив пол, избираться (и быть избранной) на престижный пост шефини полиции; где в лес/би/гей-глянце гламурные объявления о фарфоровых итальянских сервизах соседствали с рекламой сервиса, занимающегося выращиванием детей в чашках Петри; где лесбиянка на следующий день после разрыва с возлюбленной оборачивалась образцовой матроной и женой вполне себе маскулинного мэра, а сам мэр, будучи не просто гетеросексуалом, но опробовавшим практически всех практиканток (их зарплата, как и управляющий им орган, начала подниматься) в своем политическом окружении гетерокабаном, вдруг кидался исполнять роль священника и венчать однополые пары в окруженье софитов и местных Сапфо. В рамках этого города люди были как антропоморфные полиамурные ангелы, что меняли телеса мясистого дядьки-«медведя» с поросшей седым волосом грудью на седло и седалище кожаного мотоциклиста на железном коне, а оттуда перепархивали к переходному, оформляющему во второй раз вторичные половые признаки телу, и затем оставляли уже полностью транссексуальное тело в пользу любовного треугольника, а эту остроконечную гей-геометрию, в свою очередь, — в пользу сначала женщины с плеткой, а потом узаконенной узами и замками брака замужней любви.

М., разумеется, замечала, что в ее отношениях с Катериной их вычурный графический секс и сапфический эротицизм постоянно перемежались с графитными карандашами, цифровыми носителями или бумагой — так, например, Катерина, не расстающаяся со своим записывающим, красноглазым осьминожьим орудием, постоянно диктовала что-то, закрывшись на задвижку в обильно обставленной отсутствующей в Ираке рачительной начальницей комнате, а сама М., только выбравшись из сине-зеленой, как море, постели, сразу же приникала к лэптопу или блокноту и перелагала в слова все события сексуального дня — тем не менее, она приписывала подобную сверхтекстуальность тому, что после вереницы невербальных мужчин наконец нашла во всех смыслах языковую партнершу, с которой можно было обмениваться не только секрециями тела, но и секретами литературного мастерства.