Убийственное лето

Когда она уходит на кухню, я пытаюсь наладить душ, который они установили между родником и сараем, и неожиданно меня окатывает холодной водой – волосы и халат – всю насквозь. Бу-Бу и Микки наблюдают за мной из окна. Микки ржет. Я знаю, что сейчас Вот-та должна была бы сделать, я прекрасно знаю. Но пока еще слишком рано. Или мне мешает что-то другое. Может, мое фото, вырезанное из газеты, поди разбери. Меня охватывает тоска, я все бросаю и иду наверх. Пока я одеваюсь, Пинг-Понг просыпается и говорит:

– Ты куда?

Я отвечаю:

– Иду навестить мать.

Он говорит:

– Мы же у нее обедаем сегодня?

Я говорю:

– Ладно, придешь попозже, а я пойду прямо сейчас.

Мчусь домой на всех парах, сердце колотится.

Она наверху с придурком, должна то ли побрить его, то ли переодеть, и я кричу в потолок:

– Ты спустишься или как? Мне нужно с тобой поговорить!

Она тут же спускается. Я стою и плачу, прижавшись к стене лбом и опираясь о нее руками. Он в своей комнате орет как помешанный. Она осторожно берет меня за плечи и ведет в погреб, как раньше, когда хотела спокойно со мной поговорить. Я говорю, рыдая:

– Скажи, ты понимаешь? Понимаешь?

Она грустно шепчет:

– Ну да. Ты хочешь выглядеть хуже, чем ты есть. Это тебя губит.

Она садится на ступеньки, помогает мне, потому что пальцы у меня не слушаются, расстегнуть пуговицы на ее платье, и я чувствую ее запах, губами ощущаю свежесть ее груди, моя любимая мамочка меня обнимает.

Днем, то ли в это воскресенье, то ли в другое Пинг-Понг везет нас – Микки, его Жоржетту и меня – проветриться на «Ситроене DS» своего шефа. Микки должен был участвовать в велогонке, но в прошлый раз он с размаху боднул головой контрольного судью, который велел ему получше закрепить на спине номер, и его дисквалифицировали на две недели. Разумеется, виноват судья. И похоже, он вообще из вредности подставил свою физиономию прямо под Миккину голову.

Ненадолго останавливаемся возле озера, на дне которого остался Арам – деревня, где я родилась. Они затопили ее, чтобы построить плотину. Все взорвали динамитом, кроме церкви, наверное, из уважения или поди разбери почему, и спустили воду. Об этом передавали по телику. Сейчас тут тихо, даже купающихся нет. Пинг-Понг говорит, что это запрещено, и ничего не поделать. Он говорит, что иногда лучи солнца падают на озеро под таким углом, что на дне видна церковь. Только без колокола, его куда-то увезли. Одни стены. Потом Жоржетта смотрит на меня и понимает, что у меня комок в горле, обнимает за талию и говорит остальным:

– Пошли. Ничего тут нет интересного.

Мы едем к деревне под названием Дуве-сюр-Боннет. На мне платье в голубые цветочки с боковой застежкой-стоечкой, волосы выглядят потрясно, но, не знаю почему, чувствую себя уродиной и еле передвигаю ноги. Пинг-Понг горд и счастлив, что может выставить меня напоказ туристам, теперь он вместо Жоржетты обнимает меня за талию, а иногда опускает руку еще ниже, чтобы показать мужикам, кому это все принадлежит. Когда мы раз сто обошли памятник усопшим и выучили наизусть все имена, Микки предлагает Пинг-Понгу сыграть партию в шары против двух отдыхающих, которых знает еще с прошлого года: ставка франк – очко. Я провожу остаток жизни бок о бок с Жоржеттой, мы пьем минеральную воду с мятой. Она, разумеется, пытается меня разговорить – хочу ли я замуж за Пинг-Понга и все такое, – но я-то знаю, усвоила еще с тех пор, когда под стол пешком ходила, что нельзя делиться с подружками ничем сокровенным, разве что хочешь сэкономить на объявлении в газете. Еще она меня спрашивает, как я уживаюсь у Монтеччари, удобно ли жить под одной крышей с парнями, не стесняют ли они меня, ведь у меня нет брата, и задает подобные каверзные вопросы, чтобы понять, может ли ее Микки видеть меня голой и сравнивать нас. Лучший способ ее позлить – дать ей возможность вообразить все самой, что я и делаю.

Вечером, поужинав дома, мы вчетвером играем в рами с глухопомешанной теткой, я выигрываю двадцать франков, тетка – шестьдесят. Пока Пинг-Понг и Микки отвозят Жоржетту в город, я остаюсь в кухне наедине с мамашей, которая штопает носки или что-то в этом роде, и говорю ей:

– А у вашего мужа всегда было это механическое пианино, которое стоит в сарае?

Она отвечает:

– Он приволок его пешком из Италии. Тащил на себе, если хочешь знать.

Я говорю:

– Зачем?

Она опускает очки на кончик носа, чтобы взглянуть на меня. Штопает она в очках. Проходит полдня, пока она отвечает:

– Что – зачем? Он зарабатывал этим пианино себе на жизнь. Останавливался в деревнях, а люди платили ему какие-то гроши.

Проходит еще полдня, она не спускает с меня глаз, будто я какая-то невидаль, и говорит:

– А чего это тебя так интересует наше пианино? Я видела в первое же утро, как ты его разглядывала в сарае, все крутишься вокруг него, Микки задаешь вопросы, у меня допытываешься.

Я отбрыкиваюсь с невинным видом:

– Я, что ли, Микки задавала вопросы?

Она отвечает довольно сухо:

– Ты его спрашивала, всегда ли оно стояло у нас, не отдавали ли мы его кому-то, когда он был маленьким. Не пытайся мне внушить, что мой Микки врет.

Я круто меняю тактику: