Убийственное лето

Наверное, думает, что это мать или кто-то из братьев меня приложил, поди разбери. Я говорю:

– Это твоя тетка теркой для сыра.

Тут начинается настоящий цирк. Пинг-Понг кричит на старую маразматичку:

– За что ты ее так?

Она говорит:

– Что? Что такое?

Он кричит громче:

– За что ты ее так?

Даже мамаша кричит. Она кричит мне:

– Ну признайся, стерва, что ты врешь!

Пинг-Понг впадает в ярость. Достается всем: мамаше – за стерву, Микки – за то, что он не терпит, когда кричат на его мамочку, Сломанной Колонке – за то, что она заладила свое «что», и даже мне – потому что хочу потихоньку смыться. Один Бу-Бу не открыл рта. В какой-то момент мы встречаемся взглядами, и он опускает глаза, не проронив ни слова. Молчит, хоть убей.

Наконец я говорю Пинг-Понгу – он стоит с каской в руке и тяжело дышит:

– Ты бы дал мне сперва хоть слово вставить. Я просто пошутила.

У него руки чешутся мне врезать, а у мамаши – надеть мне на голову супницу, но оба не решаются, садятся к столу, и минуту мы слушаем, как кто-то треплется по телику. Потом, не глядя на Пинг-Понга, я выдаю:

– Я просто пошутила. Неужели ты можешь представить себе, что твоя тетка гоняется за мной с теркой в руке?

Они все сражены наповал, кроме глухопомешанной. Чтобы было еще яснее, я наклоняюсь к Пинг-Понгу и повторяю:

– Это чистая правда. Тебе не стыдно? Ты можешь представить себе, как бедная старуха гоняется за мной с теркой?

Микки встает, с него довольно, он боится, что если начнет острить, то еще больше разозлит брата. Даю им понять, что разговор окончен, доедаю, а потом говорю при всеобщем молчании:

– Мне днем стало нехорошо, и я упала.

Пинг-Понг говорит:

– Нехорошо? Что с тобой было?

А мамаша, сама подозрительность, произносит одновременно с ним:

– Это где?

Я отвечаю:

– В сарае. Мне Бу-Бу помог подняться. Если не верите, спросите у него.

Они все поворачиваются к Бу-Бу, только тетка вперилась в экран, а Бу-Бу с дурацким видом опускает голову и продолжает жевать. Он худой, как спичка, но ест за троих. Тогда Пинг-Понг спрашивает меня с волнением в голосе:

– И такое часто с тобой бывает?

Я отвечаю:

– Впервые.

Чуть позже Бу-Бу помогает тетке подняться в комнату, Микки отправился высаживать майское дерево[34] к своей Жоржетте, а я остаюсь на кухне с Пинг-Понгом и мамашей, которая моет посуду. Пинг-Понг говорит мне:

– Вот уже три недели ты торчишь взаперти – либо читаешь дурацкие журналы, либо смотришь дрянные фильмы и портишь себе зрение. Ничего удивительного, что плохо себя чувствуешь.

Мамаша говорит, даже не повернувшись:

– А чем ей, по-твоему, заняться? Она все равно ничего не умеет. – И добавляет: – Вообще-то она не так уж виновата. Ее не научили.

Пинг-Понг говорит:

– Послушай, она могла бы вместо тебя ходить за покупками в город. По крайней мере, воздухом подышит.

И так битый час: одна, что не желает, чтобы я ее разоряла, покупая деликатесы, другой, что все-таки деньги зарабатывает он, что он совершеннолетний и привитый от всех болезней, короче, несут полную чушь. Наконец я встаю с видом жертвы, но собираясь послать их всех куда подальше, и говорю:

– Во всяком случае, мне было нехорошо вовсе не из-за этого.

Они не отвечают и переглядываются. А потом Мать Скорбящих как-то странно вздыхает и снова берется за посуду, и на этом я удаляюсь.

Утром я хватаю Пинг-Понга за руку. Я в постели, а он целует меня перед уходом. Я говорю:

– Я бы хотела сегодня сходить в город. Мне нужно в парикмахерскую, покрасить волосы.

У меня уже от корней отросло два добрых сантиметра светлых волос, он в курсе. Я говорю:

– Но только у меня нет денег.

Вообще-то это неправда. Мать дала мне на прощание и еще подкинула в прошлое воскресенье, когда мы были вдвоем. Она сказала:

– Бери, бери, мне самой ничего не нужно.

У меня четыреста сорок франков и мелочь в кармане красного блейзера, который висит в шкафу. Пинг-Понг говорит только:

– Конечно. Я должен был сам догадаться.

Вынимает из кармана и дает две купюры по пятьдесят и одну в сто франков. Смотрит на меня вопросительно, хватит ли, и я киваю, что да. Он говорит:

– Проси у меня, когда нужно.

Приподнимает простыню, чтобы взглянуть на меня целиком, вздыхает и уходит.

Около полудня иду к нам домой за велосипедом. Мама варит мне яйца всмятку, жарит в масле мою любимую морковь, и мы молча пьем кофе. Я надела ярко-голубое облегающее платье, а волосы перехватила лентой из той же ткани. Когда я ухожу, она говорит, что платье у меня слишком короткое и что это уже не модно. Я отвечаю:

– Возможно, для тех, у кого ноги подкачали. Но у нас с тобой такой проблемы нет, разве не так?

Она тихо смеется. Я страшно злюсь, когда она смеется, потому что мне кажется, что ей стыдно или она боится показать свои зубы. Сажусь на свой велик и отваливаю. После выезда из деревни начинается спуск до самого города, даже педали крутить не надо. Сначала я иду на лесопилку – оставить велосипед у Микки и попросить, чтобы вечером он меня подождал, когда поедет домой. Его нет на месте, но его начальник Ферральдо говорит, что передаст ему. Потом я иду к старому доктору Конту.