Убийственное лето

В приемной полно народу, но никого из знакомых. Я жду десять минут, уставившись в пол. Когда доктор открывает дверь, чтобы вызвать следующего, он сразу видит меня и приглашает войти, как будто я записана к нему. В кабинете он даже не спрашивает, как я себя чувствую, а садится за стол и выписывает рецепт. Я говорю ему:

– Мне кажется, что я скоро буду беременной.

Он говорит:

– Как это – буду? Беременность или есть, или ее нет.

Я говорю, что много раз забывала принимать таблетки.

– Когда это было?

Я стою перед ним, как дебилка, и говорю:

– Недели три назад.

Он возводит глаза к небу и говорит:

– Ладно. Представь себе, что мне есть чем заняться, вместо того чтобы выслушивать твои глупости. Придешь на прием, когда будут показания.

Потом дает мне рецепт, бесплатный пробный тюбик мази для щеки, передает привет матери и выставляет за дверь. Он никогда не берет с нас денег.

Я перехожу через площадь возле мэрии и иду в парикмахерскую. Меня обслуживает Муна, она славная, но дура непроходимая. Разговаривать с ней абсолютно не о чем. Как мастер она тоже полный ноль. Если бы хозяйка, мадам Риччи, не занялась мною, отправив ее за чаем с лимоном в соседнее кафе, я бы вышла от них с вороньим гнездом на голове. Потом иду в аптеку к Филиппу. Когда он видит, что я захожу, у него, как обычно, едет крыша. Чтобы позлить его, показываю рецепт. Раньше он сам потихоньку снабжал меня таблетками. Пинг-Понг сказал мне, что ходят слухи, будто я спала с Филиппом. Это вранье. Хотя, если честно, я бы не возражала. Но вообще-то он странный. Не знаю, как ему удалось настрогать детей своей жене. По аптеке расхаживают целлюлитные тетки – приехали отдыхать, а сами проводят весь отпуск, выбирая зубные щетки, поэтому потрепаться со мной он не может. Он говорит мне:

– Знаешь, я закрываюсь через полчаса.

Но я отвечаю, что у меня нет времени.

Иду в супермаркет, покупаю, не глядя, три мотка розовой шерсти и вязальные спицы. Еще, чтобы позлить мамашу Крохоборку, покупаю коробку крабов и подарок Бу-Бу: четыре мои портрета, сделанные в фотокабине. На последнем снимке я закрываю глаза и вытягиваю губы для пламенного поцелуя. Потом прихожу к выводу, что вышла страшной, и рву на мелкие кусочки все фотографии, а ему покупаю красную футболку с белой надписью на груди – «Indiana University»[35]. Я не знаю его размера, поэтому беру самый большой, надеюсь, подойдет. Ненавижу супермаркеты, голова просто раскалывается.

Когда я иду на лесопилку, вижу, как мне навстречу едет желтый грузовичок Микки. Он машет мне рукой из окна, и, когда я залезаю внутрь, вижу, что там уже сидит Бу-Бу с огромным ранцем. Оба они говорят, что волосы у меня выглядят потрясно. По дороге я думаю, что Пинг-Понг или его мамаша могут запросто позвонить доктору Конту, но если они спросят у него, что со мной, он пошлет их всех далеко-далеко. Врачи, как священники, не могут выдавать чужие тайны. На поворотах, а тут они сплошь да рядом, меня отбрасывает к Бу-Бу. Наконец он обнимает меня за плечи, чтобы поддержать. Я чувствую его тепло. Солнце ушло за горы. Микки смешит нас и острит как заведенный. Говорю себе, что, может быть, он мне приходится братом, и Бу-Бу тоже. От него у меня просто сердце тает. Ненавижу себя, и в то же время мне хорошо.

Выжидаю еще неделю. Самое трудное – это со следующего дня скрывать, что у меня начались женские дела. О Пинг-Понге и речи нет. Чтобы он оставил меня в покое, я говорю ему все наоборот, что у меня задержка и все болит. Он вздыхает три вечера подряд, а я сижу внизу с теткой и Микки, и мы играем в белот, ставим по пять франков каждый. Когда я поднимаюсь, лучше не бывает – Пинг-Понг заснул. К тому же он никогда не жил с кем-то вдвоем, поэтому с ним, как и со всеми парнями, – чем меньше их посвящаешь в бабские дела, тем лучше. Гораздо больше я опасаюсь старой перечницы и даже тетки. Она глухая, но глаза-то у нее зрячие. Три дня подряд ухожу домой, то под предлогом, что нашему придурку хуже, то, что я нужна матери для примерки нового платья, короче, как могу, выкручиваюсь.

Конечно, она, бедняжка, все понимает. Но молчит. Готовит мне чистое белье – я никому никогда не давала стирать ничего своего, даже повязки для волос, – варит мне шоколад с молоком или кашу «Нестле», я ее обожаю, почти как в детстве. Потом стоит на пороге и смотрит мне вслед. Она думает, я это чувствую, хотя сама она молчит, что теперь ничего не будет, как прежде, и что я тоже буду другой. В воротах я оборачиваюсь, но мне сразу же хочется вернуться – то, что меня ждет, кажется невыносимым, и я быстро ухожу. Как-то я подсчитала, что три десятых своей жизни я трачу на то, что думаю о ней, три десятых – о нем, когда он был моим папой, а остальное время думаю о всякой ерунде или сплю.

В субботу, на обратном пути от родителей, у бензоколонки в мастерской вижу Жюльетту. Она говорит мне:

– Иди сюда, мне нужно с тобой поговорить.