Учительница

Уборных не было. Выгребные ямы, которыми могли одновременно пользоваться двадцать человек, были почти полностью открыты. Они источали зловоние, вызывали стыд и причиняли массу неудобств; кроме того, даже ей, несмотря на всю ее гибкость, было сложно сидеть на корточках; при мысли потерять равновесие и провалиться в яму она однажды покачнулась и схватилась за землю кончиками пальцев, чтобы не упасть. Она помогала матери справить нужду и подмыться небольшим количеством воды, которой должно было хватить для готовки и для питья. Точно так же вместе стояли они в долгих очередях за едой – напрасно Эльза упрашивала мать остаться в комнате отдохнуть; она пойдет сама, она не может отлеживаться, как львица в клетке, ей нужно своими глазами видеть, как эти грабители раздают им скупые пайки по талонам; возможно, ее укоризненный взгляд заставит их устыдиться своего преступного поведения. Многие годы между ней и матерью не было физической близости. Обнимаясь, они ощущали неловкость, хотя она не могла точно припомнить, когда перестала к ней ласкаться, с жадностью вдыхая запах ее тела. Мать так и не выставила ей счет за измену, не потребовала объяснений. Может, и вовсе не ощутила никакой измены? Теперь же она вплотную соприкоснулась с беспомощностью матери; в ее памяти мелькнули глаза бабушки Розы на смертном одре – Эльзе тогда было десять, – которые были устремлены на мать и словно говорили: «Ты сильная, а я слабая»; а голос вторил:

– Не хочу быть тебе в тягость.

– Ты мне не в тягость.

Она помнила, как про себя подумала: «Мама, не говори так. Скажи ей что-то другое». Но что сказать? Скажи, что она тебе нужна. Пусть это уже давно неправда, какая теперь разница? Эльза заплакала; когда-то она была плаксивым ребенком, но лет в двадцать плакать перестала – зато теперь весь мир вокруг нее зашелся в плаче, и небеса содрогнулись от воплей; казалось, что даже женщины в родильном отделении раздирают горло криком Эльзы и ее нерожденного младенца.

В те дни поползли слухи о депортации; говорили, что с большой вероятностью им угрожает смертельная опасность. Эрик, который поддерживал связь с представителями молодежных движений, осторожно поделился с Эльзой этими опасениями – отчасти сам не до конца веря в то, что говорит, отчасти опасаясь ее реакции. Речь вовсе не о концентрационных лагерях, где людей принуждают работать, а о лагере смерти с печами для сжигания трупов. Она по привычке слушала его с недоверием – он всегда делал из мухи слона, – не потому, что не хотела знать правду. Наоборот, она предпочитала правду, заверила она его, какой бы эта правда ни была, но нельзя же ожидать, что она поверит каким-то обрывочным, недостоверным слухам, явно подвергнутым идеологической обработке. Она не особо жаловала сионистов, считая их душевнобольными тщеславными фанатиками, которые лезут в чужие дела и сеют панику – особенно среди пожилых людей, которые не в силах им противостоять. «Что, по-твоему, делать старикам?» – кипела она от злости.

Он ответил, что по гетто ходят рассказы беженцев из Словакии, Югославии и Польши: эти люди потеряли работу, дом, семью, потеряли все и теперь ищут убежища здесь, пытаясь достать поддельные документы.

– Ты так и не поняла, что происходит?

– Ты уверен, что правильно их понял? Они ведь не говорят ни по-венгерски, ни по-немецки, ни по-румынски. Почему ты считаешь, что венгерских евреев постигнет та же участь, что и польских?

Во время этих яростных споров она без тени сарказма вспомнила выражение «венгерка Моисеевой веры» и, сохраняя остатки юмора, продекламировала рассказы о славном еврейском прошлом, которые помнила еще со времен учебы в неологической школе: об их, современных евреев, месте в золотом веке, в современной элите, в парламенте, спорте, медицине, архитектуре; она закатила глаза. «А также в оружейной и металлургической промышленности», – вставил он. Они расхохотались. «И не забудь, что теща Хорти – еврейка!»

Впоследствии она сравнивала их скромные, тихие семейные ужины с ожиданием у постели смертельно больного – с той лишь разницей, что ужины эти не приносили утешения, которое часто сопутствует естественным процессам, когда конец неизбежен, ибо заложен самой природой и неподвластен человеческой воле. Кроме того, родители ее больны не были: немного ослабли, но «слава богу, здоровы» – это выражение она употребляла, только когда говорила о родителях. Боевая удаль, с которой отец встретил первые дни войны, с некоторых пор покинула его, уступив место бессилию – оно застыло во взгляде, которым он посмотрел на нее в момент расставания; такой взгляд она прежде видела только на картинах, изображавших лица грешников в преисподней, – полный ужаса и паники и при этом бесконечно далекий.