Учительница

И вот еще один мужчина тушит большим пальцем сигарету и отправляет скрюченный окурок себе в карман. Наконец – она не знала, сколько дней прошло, – в лагере появились эсэсовцы и конвоировали их по улицам Будапешта к железнодорожному вокзалу. По улицам, хорошо знакомым многим, они шли новой походкой – походкой тех, кто знает, что еще немного, и они уедут отсюда навсегда, и поэтому идут нерешительно, словно на тайные похороны. Это была самая большая процессия, в которой ей доводилось участвовать, – многолюднее, чем школьные шествия или парады молодежного движения. Что она чувствовала, когда шагала в ногу? Заметила ли отвращение, подозрение, презрение, разглядела ли ненависть в глазах? Она уловила отстраненные, призрачные, почти извиняющиеся взгляды тех, кто не хотел, чтобы у них под носом свершались подобные злодеяния, – не потому, что неповинных людей ведут как преступников, а потому, что они не хотят знать, не хотят видеть, не хотят иметь к этому никакого отношения. А затем, спустя долгое время, когда она устала от ходьбы, ей померещилось, что на улицу вышел отец; она была уверена, что это он, повернулась и окликнула, хотела к нему бежать. «Подождите секунду», – произнесла она и попыталась отбиться от процессии. Ты с ума сошла, это невозможно, он в Коложваре, тебе почудилось. Она и сама понимала, что этого не может быть.

Чемоданы и еду забрали по прибытии на станцию и сложили в последние вагоны. Поезд отправился в путь 1 июля в полвторого ночи. В нем находилось девятьсот семьдесят две женщины, семьсот двенадцать мужчин и двести пятьдесят два ребенка. Окраины Будапешта растворялись вдали, и густой ночной мрак озаряли всполохи взрывов.

20

Она сложила руки под грудью и сдавила ребра, массируя талию круговыми движениями и раскачиваясь из стороны в сторону, словно пыталась унять судороги, сводившие тело. В течение нескольких часов она старалась не садиться на сухую солому, покрывавшую пол скотного вагона, пока наконец не сдалась, не в силах больше держаться на ногах. Люди поочередно вставали и садились. Эрик уговорил ее поспать – после этого она может снова встать, если захочет, но сначала нужно восстановить силы. Он соорудил лежанку из их сумок, сверху положил одно одеяло и расправил другое у себя на коленях, нагнулся к ней и положил свою широкую ладонь ей на ноги, которые, несмотря на жару, закоченели от холода. Ее пальцы онемели и побелели. Она старательно их растирала, зажимая между коленей, пока они вновь не обрели чувствительность. В вагоне так грязно, красноречиво говорил ее взгляд, – но Эрик лишь пожал плечами: выбора нет, придется смириться. Поезд грохотал вдоль километровых казарм, поднимая густую серую пыль, стиравшую очертания городов и деревень, – казалось, будто они путешествуют по какой-то другой Европе.

В первую ночь она осмотрела пол, ее взгляд блуждал по вагону в поисках укромного уголка, где она могла бы остаться наедине с собой и закрыть глаза. Движение поезда было обманчиво, порой ей казалось, что они стоят на месте. В сознании не осталось мыслей; оно приняло форму вагона с его металлическими панелями и не было способно удержать ничего из промелькнувшего за окном на долгом пути, который они преодолевали. Тело дрожало и покрывалось испариной – она не понимала, от простуды или от страха; затем она невольно подалась вперед, обхватив за талию пожилого мужчину, стоявшего недалеко; в точности как двадцать лет назад в прихожей родительской квартиры, когда она крепко обняла друга своего отца, одетого в серый костюм, похожий на отцовский, и в смущении отпрянула под дружный хохот гостей. Внутри зрела догадка, что она никогда больше не вернется домой, – это было почти рациональное осознание, взявшее верх над эмоциями; оно же заставило ее поверить, что она справится с любыми трудностями; она не чувствовала себя сильной женщиной, и все же в ней хватит сил выдержать, хотя ничто в прошлом не готовило ее к этому; она могла вынести неизвестность, могла пережить потери, которые та сулит, принять то, что многое не сбудется или отодвинется на неопределенный срок. Возможно, она не смирится с неизвестностью и потерями – ей никогда не удавалось ни к чему привыкнуть, – но сумеет приспособиться, пусть даже внешне. Она изучала людей вокруг себя, гадая, кто выстоит, а кто нет. В сумерках вагона разглядела, что маленькая девочка, все это время стоявшая рядом с ней, пристально на нее смотрит. Ее запотевшие очки то и дело соскальзывали с курносого носика. Девочка морщилась и запрокидывала голову, словно фокусник, ловко возвращая очки на прежнее место, не пользуясь руками. Мать взглядом сделала ей замечание. «Прекрати», – прошептала она. «Но очки все время падают», – в отчаянии ныла девочка. В вагоне ехало двое ее братьев, один примерно одного с ней возраста. Эльза попыталась поймать взгляд девочки, давая понять, что заметила ее; затем скосила глаза на кончик носа, пытаясь вызвать улыбку на ее испуганном личике. Она не была уверена в выносливости девочки.