Учительница

Не знаю, о чем она думала. Нужно ли вообще об этом рассказывать? Даже если кажется, что я исчезаю с этих страниц, помните о моем незримом присутствии. Я не знаю, какой была Эльза Блум; она могла бы быть мной, но теперь мне в любом случае пора остановиться. Я знаю, что Эльзе Вайс суждено было добраться до Палестины и всю жизнь молчать о том, что с ней случилось; возможно, по этой причине лучше поставить точку. Какое отношение я имею к воспоминаниям, которые она пыталась стереть из памяти, чтобы жить дальше? Даже если где-то и существует так называемая упрощенная версия, она решила ее не разглашать, поэтому ее история – ее частное дело, к тому же далека от простоты. Между нами пролегает пропасть, я не в силах ее преодолеть; нужно помнить, что в конце концов жизнь победила, жизнь всегда торжествует над великими катастрофами и в конечном счете побеждает смерть, даже если мы не всегда это замечаем, погруженные в меланхолический пессимизм. И все же что-то заставляет меня продолжать. Дни поминовения, фильмы, книги, академическая среда и пять десятилетий жизни научили меня твердо и без трепета писать о прахе, грязи и холоде, которых сама я не ведала. Я осознаю неразрешимое противоречие между тем, что человеческий разум способен на любые выдумки, и тем, что совесть накладывает ограничения на этот вольный поток. Когда-то я нашла форму компромисса. Да, я не была в лагерях, не была одним из голых тел, ожидавших душа, не пересекала границы вымысла – я не осмеливалась. Другим, вероятно, пришлось бы пересечь эту границу за меня, в то время как я довольствовалась тем, что поднимала фундаментальные вопросы о границах интерпретации. Пока вдруг не испугалась, что время мое на исходе, а я ни в чем не уверена: ни в реальности тех мест, которые посетила, ни в видениях, которые мне открылись, ни даже в собственном опыте. Я лишь отчасти присутствовала в каждом из этих мест и видений. Я вновь и вновь возвращалась к ним, чтобы убедиться в их правдоподобии.

Эльза бросила взгляд на длинную очередь, извивавшуюся позади. Ни одного знакомого лица. Обнаженные женщины и дети хаотично двигались вокруг нее, а она стояла на месте, как вкопанная. Долгое стояние изнуряло. Она перемещала вес тела с ноги на ногу, хотела встать на колени, но знала, что не должна привлекать к себе внимания; к тому же нельзя было терять бдительность. Она услышала жужжание электрической бритвы, доносившееся откуда-то со стороны душа, и заметила женщину, сидевшую с бритвой в руках; рядом с ней на полу возвышалась горка остриженных волос. У нее начался зуд, хотя она знала, что это невозможно, вшей у нее нет. Очередь женщин перед ней уменьшалась, она чувствовала, как тело холодеет. На нее навалилась страшная слабость; она знала, что с ней могут cделать все, что вздумается, и что она способна выполнять только самые простые движения, которые от нее потребуют: сделать несколько шагов вперед, поднять и развести в стороны руки, раздвинуть бедра, опустить голову – вот и все, по большому счету; она отчетливо это понимала, пока охранники-украинцы волокли ее на осмотр к врачу СС; его руки бродили по ее телу, проникли в интимные места и смазали их лизолом. Голова отяжелела, в ней не было мыслей; она даже не задумывалась о том, что происходит с ее телом. Душ беспощадно хлестал по лысой голове. Дезинфицирующее средство так жгло, что она застонала. В какой-то момент, уже после душа, охранники поняли, что произошла ошибка, и перестали брить головы. У входа в помещения она с удивлением обнаружила стопки дезинфицированной одежды. Безукоризненный порядок только усугубил тревогу; казалось, остальных это тоже встревожило – они вернулись к вагонам в гробовой тишине.