Уинстон Черчилль

Осознание, что ты находишься на авансцене истории и каждым своим поступком увековечиваешь память о себе, не только вдохновляет, но и налагает огромную ответственность — ведь тебя будут судить не разбирающиеся в ситуации современники, а непредвзято мыслящие и не знающие всех нюансов потомки. Понимая это, через несколько недель после начала своего премьерства Черчилль подготовил «общую директиву», в которой призвал «своих коллег в правительстве, а также ответственных должностных лиц поддерживать высокое моральное состояние окружающих, не преуменьшая серьезности событий, но выказывая уверенность в нашей способности и непреклонной решимости продолжать войну». Это были только слова, но они подкреплялись мощнейшим энергетическим посылом, исходившим от премьер-министра, который стал олицетворением демона борьбы и сопротивления. Его риторика в этот период была проникнута пафосом обреченного героизма, когда «лучше утопить наш остров в крови, чем капитулировать». Когда летом 1940 года Британия осталась один на один с нацистской Германией и фашистской Италией и встал вопрос «Капитулирует ли Альбион», он решительно заявил: «Никаких условий, никакой капитуляции», «если необходимо — годами, если необходимо — в одиночестве», «мы никогда не остановимся, никогда не устанем, никогда не сдадимся». Это было время, когда «в равной степени было хорошо и жить, и умереть». «Мы ждем обещанного вторжения, того же ждут рыбы», — посмеивался он над угрозой. «Меня всегда интересовало: что произойдет, если двести тысяч немецких войск высадятся на наш берег?» — спрашивал он. С аллюзией на патетику рыцарских сражений он считал, что «резня с обеих сторон будет беспощадной и великой», и даже придумал для британцев девиз: «Вы всегда можете забрать одного врага с собой на тот свет»[310].

Призывая к борьбе не на жизнь, а на смерть, понимал ли Черчилль всю сложность и опасность ситуации? Понимал. В приведенном выше письме Болдуину от 4 июня 1940 года он заявил: «Мы переживаем очень тяжелые времена, и я готовлюсь к худшему». Более того, он сам готов был вступить в бой с врагом и пасть героической смертью, заявив Исмею в том же июне 1940 года: «Мы-то с вами умрем через три месяца». Личный секретарь премьер-министра Джон Колвилл считал, что его босс «всегда мысленно представлял себя лично сражающимся с немцами». Черчилль пристреливался в открытом тире Чекерса из винтовки Mannlicher, револьвера Webley & Scott

32-го калибра и любимого Colt 45-го калибра. Очевидцы вспоминали, что он был хорошим стрелком, а инспектор Томпсон считал, что у находившихся в зоне поражения оружия Черчилля не было шансов спастись. В любом случае живым бы его нацисты не взяли. Не окажись рядом оружия, он бы принял цианид, который был спрятан в колпачке его авторучки. Но если уж уходить, то лучше с боем. Отправляясь в очередное трансатлантическое плавание в США, он распорядился установить в шлюпку для высокопоставленных лиц пулемет 50-го калибра. «Меня не захватят в плен, — объяснил он. — Самая славная смерть — это погибнуть в схватке с врагом»

[311].

Черчилль смог не только вдохновить на борьбу государственный аппарат и военных, но и убедил народ последовать за ним, обещая лишь «кровь, труд, слезы и пот». «Это была уже другая Англия, из которой я уехал несколько недель назад, — поражался Сомерсет Моэм (1874–1965) после своего возвращения в страну летом 1940 года. — Уинстон Черчилль вдохновил страну своей стойкостью и силой духа, в ней больше не было места нерешительности». Сам Черчилль впоследствии вспоминал, что «широкие массы британского народа были преисполнены решимости победить или погибнуть». Поэтому ему «совершенно не было необходимости поднимать их дух»[312]

. На самом деле, заслуга британского премьера в мотивации граждан, которые восприняли войну как нечто личное, была огромной. Была она и странной, поскольку Черчилль с его аристократическим образом жизни и уходящим корнями в викторианство мировоззрением был далек от народа в социальном и временном плане. Он говорил на непривычном пафосном языке, оперировал устаревшими образами, апеллировал к минувшим эпизодам забытого прошлого и олицетворял сошедшую со сцены аристократию. В любой другой ситуации подобная архаичность вызвала бы недопонимание и диссонанс, но летом 1940 года она оказалась именно тем наполненным мифами и героической патетикой камертоном, на который смогли настроиться потерянные в кризисе души британцев.