Улыбка Шакти

#35. Хануман

Еще тогда. Все так перемешалось в памяти. Может, я и не уезжал отсюда. Или только вернулся. Из Карнатаки, где говорил с Алешей Парщиковым в храме Лакшми? Из Мюнхена? Из ниоткуда. Еще тогда. Когда дни мои понемногу возвращались в лесную колею. Ночами мы попеременно дежурили с Прабой, отгоняя слонов и других непрошеных гостей с огородов, а по утрам мимо моей веранды, где я пил кофе, проходила с вязанкой дров мать Прабы и, потряхивая у рта пустую щепоть, трогательно спрашивала глазами: ел ли я? Потом и Праба являлся поливать сад и всякий раз искушал меня покупкой земли по соседству и постройкой дома. Иногда доходило и до бумаг с расчетами и почти до покупки, но, прожив наперед очередную авантюру и славно состарившись в этих мыслях, я все же делал шаг в сторону. В сторону леса, где пропадал днями, а к вечеру шел в едальню «Сарасвати». Но порой повар там уезжал на несколько дней навестить родню, и тогда я шел в «Хануман».

Взял чикен-бирьяни и гоби – капусту, запеченную в тесте. На столе стоит бидон с дохи, произносят на украинский манер – дохгхи. А на деле – простокваша; смешав ее с нехитрыми овощами, в основном луком и огурцом, получается вроде нашей окрошки, которую здесь называют райта. И черпак в бидоне, бери не хочу. И свеколка.

Включил камеру. Table-talk. Это я себя так отвлекаю, чтоб не есть угрюмо в себя. А может, и что любопытное проговорится невзначай. О том, что сейчас в уме-памяти, а завтра тю-тю. Да и еда видна, процесс, а не просто голова говорящая. О чем же нам сегодня? О любви?

Соснора говорит: нет в живых тех, кто любил. Вот, собственно, и все, что можно сказать об этом.

Перейдем к другой теме. О еде, например. Есть ли в живых те, кто ел? В старину китайцы при встрече вместо приветствия спрашивали друг друга: ел ли ты? И считали, что на каждый кусочек пищи, отправленный рот, должно быть не менее шестидесяти жевательных движений. Это китайцы. А здесь есть значит проживать все это мистериальное пространство между тобой и едой. До полного единения, и не просто телесного, и не столько через вкус. В голове это происходит, а у нас мысли за едой скачут, как блохи. Зачастую мы ведь не здесь и не в сейчас. Думая о планах на завтра, о прошлом, о черт знает чем. Даже те, кто любит Индию и едет сюда с, казалось бы, пониманием, живут тут вприглядку с мобильным телефоном. В руке мобильный, в другой еда, взгляд в сторону, а сами не там и не там. И не здесь. Вообще это нелегкая задача – удерживаться в настоящем, не выпадать. Любим мы пользовать эту ходкую парочку «здесь и теперь». А Бог, видите ли, везде и нигде. По Николаю Кузанскому. А дудки. Вот Он-то в каждой точке этого здесь и теперь, за всех нас каждое мгновенье и проживает. В каждом мгновенье – Бога всклянь, а нас нет.

Ладно, раздухарился. О еде говорю, ем, а сам черт-те где. Возьмем-ка лучше этот ломтик гоби, отправим в рот и станем им. Потому что знать – это входить в поток трансформаций, вот как умно я скажу. А если попросту – это не ладонь, не пальцы, а медиумы. Между мной и этим рисом в тарелке. И связь не просто тактильная, но и, извините, мистическая. Ведь рис этот уходит во времена Рамаяны и далеко за них: солнце встает, садится, поколенья индийцев перелистываются, женщины поют, дети бегут, мужи с войн возвращаются… Эпос, мы едим эпос! Женщины в полях, от зари до сумерек, не разгибаясь, как запятые. Белые волы с крашеными рогами. Кобры, глядящие, как из-под руки, на восходящий рис. Мандалы, нарисованные спозаранок у порогов домов. Храмы, звон колокольцев, огонь и вода. Голод и смех, смерть и улыбка. Где все это? Здесь, в этой тарелке. А пальцы – проводники. И толмачи. А сам ты на краю своих очертаний. Но ограничен ими. А они – рис, лук, все, что здесь на столе – нет, не настолько. А гоби, капустка? Она ведь так ждала встречи с нами. Годы, столетья, преображаясь… Не дождалась.