Улыбка Шакти

Хутор назывался Калали. От главной дороги надо было добираться проселками. Храм еще издали выглядел необычайным. Могучий, древний, надвинувший, как шапку до бровей, тишину. И вокруг пустынно. Только высокие, выше храма, дощатые башни, в которых томились праздничные колесницы с фигурами богов и богинь. Хутор несколько в стороне, одноэтажные цветные домишки и вереница женщин в ярких сари и с большими горшками под рукой, выстроившихся за водой к колонке, а набрав, несли эти горшки уже на голове.

Храм был заперт. Обошел его по пустырю и краю леса. В единственном ближнем доме дверь была приоткрыта, я заглянул: в глубине сидел на полу пожилой индус и обедал. Я спросил о священнике, оказалось, он уехал, будет завтра. На пальцах попытался объяснить ему, что мне надо бы в храм, не знает ли он, кто мог бы помочь? Он кивнул, отодвинул миску, снял со стены связку ключей, и мы вышли. Он отпирал замок за замком, отодвигал засов за засовом, я уже сбился со счету, сколько их. За первой дверью была другая, третья, на подходе к алтарю, исполненному из золота, последняя. Света в этот час в храме не было. Уж не знаю, как и почему этот ключник так мне доверился, ни единого слова не проронил, просто открывал, видя, что мне нужно пройти дальше. А когда я наконец присел у этих мерцающих золотых врат в гарбагриху, он исчез во тьме и вернулся с затепленным напольным подсвечником. Я установил камеру, показал ему рукой, что мне надо остаться здесь одному и на часах отметил полчаса, он кивнул и растворился. Хороший знак, подумал я, все, кажется, складывается. Храм Лакшми. Богини красоты и процветания. Как и та гречанка, вышедшая из пены, только эта – из молочной. Включил камеру, хотя что говорить и с чего начать, не знал.

Ну здравствуй, Алеша.

И замолчал. Но потом потихоньку начал что-то говорить – о беде и счастье. Об отклике мира, который, как пес, радовался, когда он его выгуливал и отпускал на свободу, об этой их обоюдной страсти жить в длящихся днях творенья, где еще все возможно, где краски еще не просохли. Где-то на этих словах в храме вдруг зажегся свет. Большая крыса вышла из алтаря и привстала на задние лапы, сложив на груди передние. Вахана Ганеши, индийского чудотворца. Посидели так в тишине. И снова погас свет. Я еще что-то договаривал, вспоминая, как он ждал и мечтал, что кто-нибудь из его друзей создаст поэтику рая, но сам писал ее всю свою жизнь. И радовался моим письмам из Индии. Майя, головная боль без головы. И две молекулярных двойных спирали в людей играли невдалеке.

А потом, на обратном пути, в вечернем автобусе, который шел через заповедник, всплывали строчки Алешины про минус-корабль и как-то невольно перемешивались, чередуясь с другими – из десятой мандалы Ригведы. А в окне к дороге выходили слоны в последних лучах заката, но скоро совсем стемнело, да и автобус вдруг опустел.

Не бытия и не небытия.

Ни воздуха, ни неба за пределом.От мрака я отделился, словно квакнула пакля.Что двигалось туда-сюда? Под чьим покровом?Было жидкое солнце, пологое море пахло.Ни смерти не было, ни вечности.И возвращаясь в тело, я понял, что Боже спас мя.В горах шевелились изюмины дальних стад,

я брел побережьем, а память толкалась с тыла.Одно дышало, воздух не колебля,само себе закон. Но в ритме исчезли рефлексия и надсад,по временным промежуткам распределялась сила.То, что стремилось к жизни жаром

желания, рождалось в пустоте. Все становилось тем, чем должно быть исконно:ослик с очами мушиными воображал Платона.Струна была натянута в начале.Но был ли низ там? Был ли верх?Я видел стрелочки связей и все сугубые скрепы,на заднем плане изъян – он силу в себя вбирал.

Порыв внизу. Приятие вверху.Вплоть до запаха нефти, до характерного скрипа,белее укола камфары зиял минус-корабль.

#33. Почта

– Ты уже дома, в Мюнхене?

– Да, мы на днях с мамой в Хорватию летим, она так долго ждала, просилась – хоть куда в последний разок съездить, тихо и тревожно, без слов, лишь глазами – как ты когда-то перед родами с пакетом вещичек, сидя на краешке кровати. Ну пиши же мне. Не болеешь?