Умопомрачение

Заключённая Севастьянова не заметила, как заснула, пропустила обед и ужин, и проспала до утра следующего дня. Утром её осмотрел врач, велел медсестре ещё раз смазать зелёнкой её разбитые во время истерики виски, коленки и локти. Затем Севастьянову вернули в камеру, а после обеда вызвали на допрос к следователю. Когда Веру вели по коридору, у неё дрожали колени. Она думала, что Крашенинникова сегодня рассчитается с ней за всё. Ведь именно из-за конфликта со следователем Севастьянову отправили в карцер. «Гестаповка, настоящая гестаповка», – твердила про себя Вера. Людмилу Крашенинникову она раньше знать не знала. Хотя та, встречаясь с ней в коридорах Следственного комитета, всегда деланно шарахалась в сторону, и глаза у неё становились испуганные, удивлённые и весёлые одновременно. Вера не могла понять почему, пока кто-то из «благожелателей» не сообщил ей, что у Дениса с Крашенинниковой роман. Веру это известие не то чтобы обидело, скорее огорошило. Она представить себе не могла, что её муж способен завести интрижку на стороне. Ей казалось, что Денису нравятся только старухи в чинах. Впрочем, и Крашенинникова была не так чтобы молода. Вера не поленилась прочесть её личное дело. И узнала, что той 37, что она окончила МГУ, начинала районным прокурором. Замужем не была, детей не имеет. Но уверенно идёт в гору. И всё потому, шепнули Вере те же «добрые люди», что была любовницей старого и очень влиятельного генерала. Тот генерал уже умер, но успел втиснуть свою протеже в Следственный комитет, где она зацепилась, и была на хорошем счету у начальства. Там же, в деле, Вера прочла адрес Крашенинниковой и узнала, что та живёт в соседнем корпусе их дома. Обманутой жене, в общем, всё это было безразлично, даже забавно. Она представить не могла, что её «пупсик» предаётся любовным утехам в ста метрах от семейного гнёздышка. С её точки зрения, Крашенинникова была разукрашенная мегера. Тощая, прямая, как струна. Всегда в безукоризненной форме, на высоких каблучищах. Волосы завитые и окрашенные в цвет меди. Иногда распущенные до плеч, иногда завёрнутые на затылке и схваченные заколками. Силуэт вроде ничего, но лицо… Лицо у Людмилы было широкое, нос толстый. Она его поджимала при разговоре, чтоб казался меньше. Кожа плохая. Рот, благодаря накачанным силиконом губам, выглядел непомерно большим, под стать носу, и бесформенным. Глаза злые, как у змеи. Впрочем, Крашенинникова на всех смотрела по-разному. При виде мужчин в погонах, её зелёные, как незрелые сливы, глазки затягивались мечтательной плёнкой, на женщин она смотрела кисло, постоянно сравнивая с собой. С подследственными Людмила Анатольевна не церемонилась. На допросах глаза её делались твёрдыми, как мороженые оливки, а порой вспыхивали жёлтым огнём, как газ в горелке. Вера Севастьянова и раньше вызывала у Крашенинниковой неприязнь. Теперь эта неприязнь превратилась в ярость. И, как всякий холерик, она не умела её скрыть. Да и не хотела. В кои-то веки повезло насладиться полной властью над соперницей, униженной, бесправной. Крашенинникова хотела бы видеть Веру лежащей в пыли у своих безукоризненных ног и умоляющей о пощаде.

– Ну, что, Севастьянова, попалась? – первым делом спросила следователь, присаживаясь на край стола и покачивая ногой. Ноги у Людмилы были, действительно, высший сорт, колготки дорогие, туфли чёрные, лаковые. Вроде бы обычные лодочки, но каблук, каблук…

Вера сидела вся в зелёнке, с заклеенными пластырем ссадинами на висках и на лбу, с выстриженными плешинами в волосах, в арестантской робе, и смотрела в пол.

– Будем говорить или будем в молчанку играть? – пошутила Крашенинникова и двумя пальцами резко подняла ей подбородок. Глаза женщин встретились. Вера представила себе их с Денисом голыми, кувыркающимися в постели и улыбнулась краем рта.

– А чего это нам так весело, а? Чего это мы зубы скалим? – рассвирепела Людмила. – Давай, рассказывай, как ублажала за деньги мужчин? Сколько их у тебя было? Молодых, старых, толстых, худых. Странно, что, что у тебя анализы в порядке. При таком образе жизни сифилис, ВИЧ – обыкновенное дело. Так сколько? Сто? Двести? Или, может, быть, тысячу?

– А у тебя? – тихо спросила Вера.

– Здесь вопросы задаю я! – повысила голос Крашенинникова. Голос у неё был зычный, с хрипотцой. – Твоё дело отвечать! Но тебе скажу. У меня был любимый человек. Мы встречались пять лет. Мы любили друг друга. Да, да, не ухмыляйся. И он меня любил. Он был женат, но мечтал развестись, потому что жена у него была – сука и «бэ», каких мало. Да, да… – она уставилась на Веру своими змеиными глазами. – Она из деревни, выскочила за него по расчёту, и мечтала, чтоб он умер. А она бы в его квартире предавалась разврату…

Крашенинникова отвернулась, спрыгнула со стола, помолчала, потом резко повернулась к Вере и крикнула ей прямо в лицо:

– Отвечай, мерзавка, как ты убила мужа?! Давай, всё по порядку, ну?!

– Не понукай, не запрягла, – ответила Вера, не повысив голоса. – Расскажи лучше ты, как с моим мужем спала? Мне интересно послушать.