Unknown

Усеянное круглыми каменистыми островками, оно лежало в горах и было такое спокойное, как бы залитое отшлифованным стеклом, отражающим в себе и голубее глубокое небо и крутые скалистые берега, заросшие высокими, ровными, будто вылитыми из воска соснами.

—Смотрите-ка, смотрите, Иван Иванович,— закричал Альтман.— Какая гладь. По такой хочется пешком пройтись.

—Вы вот что,— оборвал его Иван Иванович.— Думайте-ка не о том, что вам хочется, а что будем делать с Николаем Степановичем.

—А я уже придумал. Я повезу вас на озеро Тургояк, где вы все на свете забудете. И анекдоты. Конечно, анекдоты,— заспешил Альтман, увидав, как сморщился Иван Иванович.

«Если бы они спасли дело, анекдоты твои»,— неприязненно подумал Иван Иванович, первый открывая дверцу машины.

Из белого каменного дома, сопровождаемый доктором-знаменитостью и сестрами, вышел Николай Кораблев. Лицо его было покрыто той желтоватой бледностью, какая бывает у людей после длительной и тяжелой болезни, а на месте удара молотком светился седой клок волос.

Шагая к нему и не отрывая взгляда от его лица, Иван Иванович с болью в душе подумал:

«И как я ему скажу? Ведь он еще такой слабый»,— Ивану Ивановичу страшно захотелось обнять его и приласкать, как он сделал бы это со своим больным сыном.— Здравствуйте, дорогой мой шеф,— заговорил он дрожащим голосом.

Лукин тоже неотрывно смотрел на странно изменившееся лицо Николая Кораблева и, здороваясь, подумал: «А не рано ли он выписывается?» — но, чтобы поддержать настроение больного, сказал:

—Хорошо выглядите, Николай Степанович.

Альтман выскочил из машины и, тряся обе руки Николая Кораблева, бросая игривый взгляд на сестер, воскликнул:

—Отлично! Отлично выглядите, Николай Степанович! Да разве при таких грациях можно болеть? — он кивнул на сестер, и те звонко рассмеялись, хором заявляя:

—Жалко, увозите его от нас.

—У нас редко бывают такие больные.

—Ну, ну! Вы еще скажете, почаще бы вам таких больных,— Альтман игриво подмигнул сестрам и открыл дверцу машины.— Прошу, Николай Степанович.

Николай Кораблев был рад, что за ним приехали его друзья, и хотел было улыбнуться им, но из этого ничего не вышло, и он, еще больше косолапя, пошел к машине, сел рядом с шофером, повернулся к Ивану Ивановичу, намереваясь его о чем-то спросить, но того отвел в сторону доктор-знаменитость — человек низенький, кругленький, как нежинский огурчик. Приперев Ивана Ивановича к каменной стене подъезда, он что-то начал ему быстро нашептывать.

Иван Иванович вдруг рассвирепел.

—Да что я вам, нянька, что ль? — и пошел к машине, а за ним, как шарик, покатился доктор-знаменитость.

—Минутку! Минутку! Еще одну минутку,— говорил он, намереваясь снова отвести в сторону Ивана Ивановича.

Но в эту секунду Николай Кораблев, глядя в лицо Ивана Ивановича, как смотрит тяжелобольной в лицо доктора, спросил:

—Как дела, Иван Иванович? Вся душа у меня тут изболелась. Вы ведь даже сводку мне не присылали. Или не знаете, что это жестоко? Жестоко.

Иван Иванович быстро повернулся к доктору-знаменитости и гневно развел руками, как бы говоря тому: «Видите, или вы, кроме медицины, ничего не понимаете?» Затем что-то промычал, откашлялся, сел в машину, полагая, что, пока шофер заводит мотор, пока в суматохе все усаживаются, Николай Кораблев забудет про свой вопрос. Но тот упрямо повторил:

—Дела как? Почему молчите?

«Да. Без вас было трудно,— решил было сказать Иван Иванович, но тут же обругал себя.— Чушь. Ложь. Скажу прямо. Пускай проснется в нем бес, а я тут, честное слово, ни при чем»,— и, отвернувшись, сердито кинул:

—Хорошо. Отлично.

У Николая Кораблева в глубине потускневших глаз дрогнули искорки. Взяв за руку Ивана Ивановича, он притянул его к себе и от волнения почти шепотом сказал:

—Я очень рад, Иван Иванович. Очень. Думал, Иван Иванович умный, талантливый, опытный инженер, и если при нем дело не пойдет, значит, вся наша система на заводе ни к черту. А тут, значит, пошло? Это очень хорошо.

Ивану Ивановичу стало стыдно за свои мысли, и он, позеленев, пробормотал:

—Извините уж меня. Поганенькие мыслишки забрались в голову,— и так свирепо посмотрел на Альтмана, что тот, не понимая, в чем дело, спросил:

—Что? Что такое?

—А то. Лавры. Ла-а-вры-ы.

Альтман вспыхнул и, боясь, что разговор о лаврах сейчас же дойдет до Николая Кораблева, намеренно громко рассмеялся.

—Все еще не забыто? А я ведь пошутил, честное слово-о-о.

Иван Иванович еще свирепей посмотрел на него, хотел было кинуть: «Экий вы неуловимый», но тут же, вспомнив, что Николая Кораблева надо отвлекать, улыбаясь, сказал:

—Ладно уж, ладно. И я шучу.

4

Они всю ночь провели на берегу озера Тургояк.

По пути сюда Альтман рассказал им:

—Всякий,— говорил он,— будь то толстый, как овца, или тощий, как пересохшая палка,— всякий, утонувший в этом озере, уже не всплывет на поверхность.

—Ну да, скажете,— возразил ему Иван Иванович, но Альтман как знаток перебил: