Успех

Однажды вечером, спустя несколько месяцев после процесса Крюгера, а точнее, в день поминовения усопших, когда члены семейства Ратценбергер никак не могли договориться, сколько с кого причитается на фонарики и бумажные цветы для медного ангела, угасшая было ссора вспыхнула с новой силой. В тот день в ресторанчик «Гайсгартен» заявился один из братьев Франца Ксавера, и начался громкий скандал с грубыми взаимными оскорблениями. В пылу спора брат обозвал Франца Ксавера подлым лгуном. Его показания насчет Крюгера, вопил он, тоже сплошные враки. Он, Франц, сам ему в том признался, да еще хвастался своей ловкостью. При этой перепалке присутствовало человек пять, в том числе и булочник. Они ясно слышали слова брата шофера, тот несколько раз повторил их, — то с ядовитой угрозой в голосе, то злобно крича, он называл вещи своими именами. Впрочем, Франц Ксавер ничего и не оспаривал, а лишь бурчал в ответ: «Кто? Я? Это я-то лгун?» Пятеро присутствовавших при этой сцене больше помалкивали, ограничиваясь неопределенными восклицаниями: «Подумать только! Ну и чудеса!» А так они все больше молча переглядывались. Ведь шофер Ратценбергер-то давал свои показания во имя упрочения порядка и нравственности. И потому не положено иметь на сей счет собственное мнение и подходить к его поступку с обычной меркой. Все же слова брата крепко засели в памяти у всех сидевших тогда за столом, и теперь они прекрасно понимали, что имеет в виду булочник, называя лжесвидетелем и прохвостом мученика, смело дававшего на суде свои показания.

Итак, все молча, напряженно смотрели на худого, унылого вида булочника и побагровевшего от ярости шофера, который, сказав: «Ну-ка, повтори еще раз», — ждал, вытянув шею и подавшись всем телом вперед. А булочник тихо, упрямо и мрачно сказал: «И повторю. Ты собачья морда, лжесвидетель и прохвост». Тут шофер неторопливо, как при замедленной съемке, встал и поднял пивную кружку, намереваясь разбить ее о голову врага. Но враг тоже поднял свою кружку и столь же неторопливо, но весьма сильно первым опустил ее на голову шофера.

И пока Франц Ксавер Ратценбергер валился на пол, перед ним быстро и удивительно отчетливо пронеслась вся его жизнь. Как он, окровавленный, грязный, дико вопя, играл с мальчишками в цветные камешки, умудряясь ловко их дурачить. Как в школе, спасаясь от побоев после очередной двойки, он приносил господину учителю пиво с меньшей шапкой пены, чем другие ученики. Как, во время конфирмации, наряженный в черный костюм, растерянный, он, будто проглотив аршин, держал в руке свечку, косясь на брелок своего крестного отца. Как его, уже работавшего механиком, из-за недобросовестности, лени, злоязычия, отовсюду выгоняли. Как он спутался с Кресценцией и сделал ей ребенка, как влил первый глоток пива в рот своему сынишке Людвигу. Как ему пришлось пойти на фронт, как сперва он слонялся по тылам, по польским кабакам и публичным домам, как не раз посылал товарищей на верную смерть, хитро подменяя приказы, пока его самого в конце концов не засыпало землей в разрушенном снарядами окопе. Как он валялся в лазарете, бездельничал, теперь уже на законном основании. Быть может, это было самое счастливое время в его жизни: пива, правда, малость жидковатого, было хоть залейся, а бабы были сговорчивы. Как потом на деньги невесты купил таксомотор, стал сам себе хозяин, как лупцевал жену, буянил. Как мчался на чужих роскошных машинах со своим карапузом Людвигом по ночному Форстенридскому парку, распугивая кабанов королевского заповедника. Как отомстил владельцу частной машины, проколов ему шину. Как на Изаре с криком «Адью, чудный край» прыгнул с парома в реку. Как яро сражался со своими братьями и сестрами за медного ангела. Как отличился в деле Крюгера, оказав большую услугу отечеству. Как он, всеми уважаемый, заслуженный борец, сидел за столом завсегдатаев в ресторанчике «Гайсгартен». Все это шофер Ратценбергер успел пережить в те мгновения, когда кости раздробленного черепа вонзались ему в мозг. Прекрасная была жизнь. Как хорошо было бы пережить все это снова. Он охотно прожил бы ее в третий и в четвертый раз. Но ему суждено было всей тяжестью рухнуть на стол и отдать богу душу.

Собутыльники, увидев, что Ратценбергер так и остался лежать между кружкой пива и нарезанной ломтиками, но не съеденной редькой, были сильно озадачены. Булочник, правда, пробормотал: «Получил теперь свое, тупой баран», — но всеобщая ярость обратилась на шляпочника Ротшильда, явившегося подлинным виновником смерти заслуженного шофера.