Успех

Тем временем писатель Жак Тюверлен брел по шоссе с инженером Преклем. От них до кондитерской «Альпийская роза» было теперь уже с час ходьбы. Они яростно спорили, почти не обращая внимания на красоту прославленного зимнего пейзажа, их ноги то и дело скользили на утрамбованном промерзшем снегу. Жак Тюверлен — в широких, ниже колен лыжных штанах, оставлявших открытыми икры, в прошитых тройным швом, не пропускающих воду и снег высоких ботинках, подбитых гвоздями, Прекль, наоборот, — в длинных брюках и в ботинках на резиновой подошве, не очень-то пригодных для зимы в горах. Голоса обоих мужчин — звонкий, резкий Каспара Прекля и протяжный, скрипучий Тюверлена — разносились в морозном воздухе, умолкая лишь, когда один из них поскальзывался, и тут же раздаваясь снова; очень уж они были захвачены спором!

Инженер Прекль безоговорочно требовал от Тюверлена, чтобы тот либо создавал политически-активную, оказывающую революционное воздействие литературу, либо вообще не брался за перо. Имеет ли смысл в момент величайшей перестройки всего мира фиксировать пошлые, ничтожные переживания отмирающего общества? Воспевать бездумную жизнь в санаториях и на зимних курортах в то время, как планету раздирает классовая борьба?! Если у него, Тюверлена, спросят: «А что вы делали в те годы?» — что он тогда ответит? Покажет свои заумные, пропитанные запахом вышедших из моды духов эротические пустячки, сверхмодные сейчас, но которые уже через десять лет никому не будут понятны. И тогда выяснится, что суть эпохи он не понял. В то самое время, когда мир был объят пламенем, он наблюдал мельчайшие движения души каких-то домашних зверушек. Чтобы творчество писателя обрело долгую жизнь, он должен опережать свое время. Иначе оно очень скоро будет забыто. Писатель обязан создавать документы эпохи. Это его долг. Иначе само его существование лишено всякого смысла.

Все это инженер Каспар Прекль излагал, шагая по шоссе, ведущему на юг от Гармиш-Партенкирхена, с писателем Жаком Тюверленом в своей пропотевшей, слишком легкой для зимы кожаной куртке. Он был настроен весьма воинственно и выкрикивал свои требования прямо в лицо Жаку Тюверлену, то и дело скользя, и лишь прыжок в грязные придорожные сугробы спасал его от встречных либо обгонявших их саней.

Тюверлен внимательно слушал собеседника, дал ему выговориться и даже не воспользовался для возражений двумя короткими паузами. И лишь затем осторожно заговорил сам. Итак, по мнению г-на Прекля, долг писателя заключается в создании документов, отражающих эпоху, фиксирующих наиболее важные события, все, что влияет на ход истории. Но какими критериями руководствуется его собеседник? Что касается его лично, то он не так самоуверен, чтобы считать непреложной свою точку зрения на факторы, определяющие ход истории. Разумеется, взгляды Прекля кажутся ему еще менее непреложными. Неужели он, Прекль, столь одержим своими теориями и даже не допускает, что кто-нибудь другой может мыслить иными категориями при определении движущих сил истории?! Например, ему, Тюверлену, столкновение древней азиатской культуры с более молодой, варварской культурой Европы, и в немалой мере обусловленная большей простотой передвижения новая миграция народов со всеми сопутствующими ей явлениями, представляются куда более существенными, чем социальное расслоение в Европе. Он убедительно рекомендует своему оппоненту как-нибудь на досуге взглянуть на нынешнее десятилетие не с точки зрения столь милого его сердцу экономического преобразования Европы, а с точки зрения переселения народов и смешения культур. Он убедительно рекомендует ему и в своей работе придерживаться этой, и только этой, точки зрения.

Все это он высказал своим скрипучим, довольно забавным голосом, но достаточно твердо. И еще он хотел бы добавить вот что. Точно так же, как Прекль наверняка отвергнет его совет, он безоговорочно отвергает за кем бы то ни было право навязывать ему позицию, которая определяла бы его, Тюверлена, видение мира. Он никому не навязывает своих взглядов, они обязательны только для него самого. Но для него они обязательны. Было бы весьма самонадеянно оспаривать его право иметь собственные взгляды. Он лично не столь самонадеян, чтобы объявлять свои представления о судьбах эпохи обязательными также и для других. Подобные притязания он оставляет сильным мира сего, политикам, священникам, глупцам.