Успех

Между тем франсез продолжался. Танцевали его последнюю часть, когда под затихающие звуки музыки танцующие, взявшись за руки, образуют длинную цепь, чтобы затем, когда оркестр грянет «форте», быстрым шагом двинуться навстречу другой цепи. Музыка неистовствовала. Гранд в черном бархате больше не был старым. Во время всей этой финальной части танца он, высоко вскинув свою партнершу, темно-красную орхидею Фанси де Лукку, словно одержимый, со вздувшимися от напряжения венами, беспрестанно кружил ее над головой, а она хохотала, болтала ногами, визжала, задыхалась. Зал сотрясал сплошной, непрекращающийся, ликующий вопль. Иоганна больше не противилась Тюверлену. У нее было такое ощущение, будто не покидавшее ее чувство ожидания постепенно растворяется, и ее переполняло счастье. Весь вечер, а вернее, с момента своего разговора с кронпринцем, она непрерывно думала о Тюверлене, ждала его. И когда он после франсеза, просто-напросто отвернувшись от Инсаровой, увлек ее в одно из многочисленных «укромных гнездышек», она не стала возражать.

Она сидела возбужденная танцем, жарой, празднеством, присутствием мужчин, и особенно мужчины, сидящего сейчас перед ней. Куда-то исчезли все мысли о Мартине Крюгере — и о дурашливом, жизнерадостном человеке, каким он был четыре года назад, и об арестанте с серым лицом. Она смотрела на удивительно умное, все в мелких морщинках лицо Жака Тюверлена с выступающей вперед верхней челюстью, на его сильные, поросшие рыжеватым пушком веснушчатые руки; небрежно элегантный, естественный и вместе с тем напряженный, сидел он в своем смокинге; он страстно желал ее. Его мальчишеское, голое, точно у клоуна, лицо было само чистосердечие, и лишь иногда в нем проглядывала легкая ирония. Иоганна ощущала себя очень близкой ему, знала, что вот теперь она сможет поговорить с ним не таясь.

Тут мимо них, ухмыляясь, прошли два молодых вертопраха.

И сразу нахлынули прежние, еще мгновенье назад бесконечно далекие мысли: газетная клевета, нескончаемая, безнадежная борьба за Мартина Крюгера, отныне ее мужа. Видение было почти осязаемым, оно сидело с ними за столом. И столь внезапно оборвалась внутренняя связь с Тюверленом, что тот, не отличаясь в области чувств особой наблюдательностью, вздрогнул и поднял на нее глаза.

Ей больше всего хотелось сейчас уйти с Тюверленом, — куда угодно, подальше от Гармиша, в большой ли город, в затерянное ли, заснеженное селение, к нему домой, в его постель, — а вместо этого она стала говорить ему колкости, лишь бы побольнее его задеть. Против собственной воли. Но она ничего не могла с собой поделать. Тот, кто незримо сидел третьим за столом, не допускал ничего другого.

Однажды Тюверлен рассказал ей о тяжбе с братом из-за наследства. Разве не смешно, когда человек берется сурово судить всех окружающих, их дела, порядки в государстве, разве не смешно, говорила она, что этот человек оказывается до того беспомощным, что не может навести порядок в своих собственных делах? Разве не смешно, когда человек, гордящийся своим здравым смыслом, лишь тогда спохватывается и вспоминает о своих денежных делах, когда уже слишком поздно? Она никак не могла остановиться. У нее было такое чувство, точно все мысли, скажем, мысль о Мартине Крюгере, словом, все, что незримо сидело с ними за столом, улетучивается, когда она вот так, зло, нападает на Тюверлена.

— В свое время, — продолжала она, — когда вы, сосредоточившись на четверть часа, могли сохранить сотни тысяч, вы не позаботились о своих деньгах. А еще толкуете о непрактичности других! А что делали вы сами? Допустим даже, это не снобизм, не притворство или аффектация, но, уж во всяком случае, куда большее легкомыслие, чем у других! Тем, другим, нелегко приходится. Им остается лишь сидеть и смотреть, как из-за инфляции тает их состояние. А вам, Тюверлен, с вашей иностранной валютой жилось куда легче, но вели вы себя глупее, чем кто бы то ни было. Другие справляются с государственными делами, а вы даже с собственным братом не в состоянии справиться. Вы, Тюверлен-литератор, сноб и зазнайка. В самом пустячном, практическом деле любой шофер такси заткнет вас за пояс.

Тюверлен все это выслушивал, лишь изредка осторожно вставляя мягкие, дружелюбные замечания. Он страстно желал ее, с удовольствием бы ее избил, адски на нее злился.

Она и сама страдала от своей нелепой ярости, но ничего не могла с собой поделать. Мало того, стала нападать на него с еще большей злостью. Он тоже не остался у нее в долгу. В ожесточении сидели они друг против друга, выискивая самые уязвимые места, чтобы побольнее ранить. Припомнили все, что знали друг о друге. Добрались и до дела Крюгера. Выяснилось, что Тюверлен был прекрасно осведомлен о состоянии ее дел и, само собой разумеется, знал о ее замужестве. Он принялся иронизировать над «этим сентиментальным жестом». Колол ее такими поступками, о которых она наверняка только ему одному и рассказывала.