Успех

Между тем Тюверлен попал в цепкие руки г-на Пфаундлера. А этот великий устроитель всяких празднеств, преисполненный жаждой деятельности, настойчиво пытался внушить Тюверлену свой замысел ревю, из которого было бы вытравлено все радикальное, политическое. Конечно, неплохо сделать и бесхитростно пышный фильм о страстях господних с дальним прицелом на американского зрителя, но сейчас в голове у него гвоздем засела мысль о мюнхенском ревю. Он уже ясно представляет себе, как это будет. «Касперль и классовая борьба» — понятно, нелепость. Другое дело — «Выше некуда». Тут сразу чувствуешь нечто уютное, истинно мюнхенское, ощущаешь плеск волн зеленого Изара, вкус пива и ливерных сосисок. Это могло послужить основой для облагороженного ревю. К тому же, если замысел «Выше некуда» распространить и на женские туалеты, то в ревю удастся привнести оттенок волнующей чувственности. А старое мюнхенское изречение: «Строить — не скупиться, пить, так уж напиться, в луже извозиться» — должно придать ревю особый неповторимый колорит. Так г-н Пфаундлер отеческим тоном настойчиво пытался обратить писателя Тюверлена в свою веру.

Жак Тюверлен не любил все эти маскарадные переодевания! В отличие от других, он был в безукоризненном смокинге, с безукоризненно накрахмаленным воротничком, оттенявшим его лицо в мелких морщинках, с лукаво прищуренными глазами. Г-н Пфаундлер, наоборот, выглядел довольно-таки диковинно. На его жирной груди болталась цепь распорядителя празднества. На шишковатой голове пройдохи красовалась бумажная корона. Его мышиные, глубоко посаженные глазки блестели: он выпил сегодня прозрачного мартовского пива, хотя обычно предпочитал вино. Рядом с ним, зябко поеживаясь, сидела Инсарова, покорная и порочная в скромном великолепии своего сверкающего, наглухо закрытого платья, плотно облегающего тело.

Пфаундлер ласково похлопывал Тюверлена по плечу. Терпеливо, словно больного ребенка, уговаривал его. Пора ему отказаться от своих политических выкрутас и создать приличное обозрение. Такое обозрение способен написать только он один. У него, Пфаундлера, нюх верный, и он давно это понял. Художник должен стоять над партиями — это старая истина. «Не валяйте дурака, — внушал он Тюверлену. — Будьте выше всех этих партий. Ну, смелее же!»

Инсарова раскосыми глазами взглянула на морщинистое, безбровое лицо Тюверлена и незаметно отодвинулась подальше от Пфаундлера. Тюверлен отвечал, что политика его мало интересует. Он хотел лишь воспользоваться исключительно благоприятной возможностью: создать для комика Бальтазара Гирля ситуацию, достойную его незаурядного таланта — эффектную, злободневную, насыщенную классовой борьбой. В этом он видит источник оправданного, искреннего веселья. Однако г-н Пфаундлер отнесся к его словам скептически. Комик Бальтазар Гирль великолепен лишь как гарнир, как приправа. Важно подать не только горчицу, но и колбасу. В любом ревю, включая и облагороженное мюнхенское, самое главное — голые девицы.

Эстетические рассуждения господина Пфаундлера были прерваны звуками музыки, приглашавшей гостей к франсезу. Тюверлен, прервав спор, пригласил Инсарову на танец.

Франсез был групповым танцем, во всей остальной Германии давно вышедшим из моды. Но в Баварии он сохранился, став самым популярным танцем, украшением всех мюнхенских балов. Танцующие длинной цепочкой выстраивались друг против друга, а затем обе цепи, держась за руки, сближались, мужчины и женщины кланялись своим визави, обнимались и, тесно прижавшись друг к другу, вихрем кружились на одном месте. Мужчины с громким криком высоко поднимали женщин на скрещенных руках, тут же начинали кружить свою визави, затем свою соседку, все быстрее и быстрее, хрипло выкрикивая па сложного танца. У всех горели глаза, все обливались потом, женщины взвизгивали от восторга. Опьянение буйного танца — женские бедра на скрещенных руках, кольцо женских рук вокруг шеи. Все целовались, прижимались друг к другу, жадно пили шампанское, захлестнутые музыкой огромного оркестра.