Успеть изменить до рассвета

— О, если бы ты нашу жизнь увидела, я думаю, тебе бы и вовсе взгрустнулось. Совсем не такая она, о чем вы тут мечтаете.

Мы шагали по Садовому. Никаких эстакад, мостов, виадуков, подземных переходов здесь пока не было. Даже светофоры были устроены иначе, чем у нас: зеленый сверху, красный внизу. По кольцу изредка проезжал запоздавший грузовик и проносились «Победы». Современных домов не было, только пара‑тройка сталинского образца, а остальные — двух‑трехэтажные дореволюционные особнячки. И каждый украшен красными стягами в честь наступающей годовщины.

— Ты такой смешной, — вдруг сказала она. — Забавный. Мы знакомы только со вчерашнего дня, а у меня такое чувство, что я знаю тебя много‑много лет.

«Э, нет, вот только этого не надо, — подумал я. — Немудрено, что ты чувствуешь со мной родство, потому что ментально я — твой будущий сын, а физически — твой будущий муж. Но с отцом ты будешь, если не считать короткого времени безумной любви и междугородных ухаживаний в начале семидесятых, несчастна, несчастна, несчастна! Поэтому держись от меня подальше — вот что мне следует ей сказать. И, во всяком случае, не принимать этот лирический тон».

— Ты меня совсем не знаешь, — хмуро проговорил я. — Вряд ли наш с тобой роман будет правильным решением.

— Роман?! — вспыхнула она. — Что ты о себе думаешь?! Я ничего подобного не имела в виду!

— Да, извини.

— Так, все. Не провожай меня больше. Где здесь остановка? Я доеду сама.

— Прости, прости. Ты знаешь, у нас там, в будущем, все довольно резкие и прыткие. Лепят что думают. Без подготовки.

— Да? Ты все‑таки хочешь продолжить игру, что ты будетлянин?

— Будетлянин? Откуда ты знаешь это слово?

— У нас учительница литературы иногда так говорила. О тех, кто не от мира сего. А что?

— Просто это слово придумал поэт Велемир Хлебников. А его тут у вас практически не издают, не знают.

— Про Хлебникова нам учительша рассказывала. Он с Маяковским до революции дружил.

— Какая у вас продвинутая учительница.

— Продвинутая? Смешное слово. Куда продвинутая? Она, скорее, ЗА‑двинутая. Ее из Ленинграда еще до войны сослали и въезд в столицы запретили, вот она у нас и осела… Но ты сказал, что мне жизнь в СССР в 2017 году не понравится. Почему?

— Потому что там у нас — самый настоящий, поганый капитализм. Тот, против которого вы здесь все боретесь и критикуете — Америку, Англию, ФРГ. А у нас там — как у них сейчас, только гораздо хуже.

Услышав мои крамольные речи, девушка дернулась и оглянулась — но, слава богу, никто не шел за нами и ничего не слыхал.

А я продолжал:

— Все в России в две тыщи семнадцатом беззастенчиво поклоняются золотому тельцу, все стараются разбогатеть, любым путем. А не разбогател — неудачник. Кругом коррупция, взяточничество. Медицина практически вся платная. Образование тоже.

— Ты прямо какие‑то антисоветские разговоры ведешь.

— Да у вас тут любая правда считается антисоветчиной.

— А хоть что‑то хорошее у вас там есть? Кроме телефонов в кармане у каждого?

— Есть. За границу можно выезжать свободно. Когда и куда хочешь, в любую страну, хоть в Болгарию, хоть в Чили. Можно все, что угодно, в магазине купить — были бы деньги. И еще печатают любые книги, и нет никакой цензуры.

— У нас тоже нет никакой цензуры, — промолвила она убежденно и тем меня слегка уязвила.

— Да?! Ты так думаешь?

— Конечно.

— А ты такие произведения слышала? Например, «Доктор Живаго» Пастернака? «Котлован» Платонова? «Реквием» Ахматовой? «Жизнь и судьба» Гроссмана?[24] А ведь они уже написаны. Здесь и сейчас, в СССР. Только не изданы. И еще о‑о‑очень долго не будут тут изданы.

— Гроссмана я читала. Пастернака и Ахматову тоже. Но не те вещи, о которых ты говоришь.

— Естественно. Потому что они у вас тут, в СССР, под семью замками.

— А у вас там, в СССР образца две тысячи семнадцатого года?

Тут я решил ее совсем добить — а пусть держится от меня, такого полоумного антисоветчика, подальше!

— Прежде всего нет больше никакого СССР.

— Да? А что есть?

— СССР распался на пятнадцать независимых республик. Армению, Белоруссию, Грузию и так далее. И Россию, конечно. Все — независимые страны, у каждой — свои президенты, собственные столицы, армии.

Когда девушка услышала это, она опять оглянулась — не донеслись ли мои слова до чьих‑нибудь еще ушей. Да, очень крамольно они звучали в тысяча девятьсот пятьдесят седьмом, я согласен. Но одни мы были на широких тротуарах Садового, только красные флаги, вывешенные в честь будущего юбилея Революции, трепетали над нами.

— А зачем СССР распался? — спросила Лариса шепотом.

— Не знаю, — искренне ответил я. — Так получилось.

— Но вы хоть дружно живете?

— Нет. Азербайджан воевал с Арменией. По‑настоящему — с танками, артиллерией, большими потерями. Россия с Грузией воевала. А теперь с Украиной воюет.

— Совсем ты ерунду придумываешь! — в сердцах выкрикнула она. — Как это русские могут с украинцами воевать?! Мы же братья! Можно сказать, один народ! Я вон наполовину украинка. И что же?! Я сама с собой воевать буду?!

— Вырастешь, ну, то есть доживешь до две тысячи семнадцатого года — узнаешь.