Успеть изменить до рассвета

— До две тысячи семнадцатого? Сколько лет мне тогда будет? Плюс шестьдесят — итого семьдесят семь. Вряд ли, конечно, доскриплю — но шанс есть.

— Шанс‑то, он у тебя есть — если ты подальше от меня держаться будешь.

— Опять ты заладил! А если не буду?

— Если не будешь, то в конце концов, не сейчас, а в семидесятые годы, выйдешь за меня замуж. И будешь со мной несчастлива. И умрешь до срока. И еще одно имя запомни: Вячеслав Лыньков. Он тут же, в нашем институте учится, только на другом факультете. И его тоже, пожалуйста, избегай.

— Я за него тоже, значит, замуж выйду?

— Да, раньше, чем за меня. Прямо в институте. И тоже неудачно получится.

— Знаешь что?! Если я тебе не нравлюсь и ты совершенно не хочешь за мной ухаживать — зачем этот цирк? Эта комедия?! Я, дескать, выйду за тебя замуж и буду несчастна! Бред! Да не собираюсь я за тебя замуж! И видеться с тобой больше не собираюсь. И слышать о тебе больше не хочу!

— Вот и прекрасно.

— Да, и замечательно! И до свидания. И очень жалею я, что согласилась с тобой в театр пойти. Надо ж, какой цирк устроил. Человек из будущего! Да ты не из будущего, ты из Кащенко! Ненормальный какой‑то!

Это было хорошо, что она так взбеленилась. И что считает меня ненормальным — тоже.

Даже больше, чем остаться навсегда одинокой, девушки боятся связать свою судьбу с кем‑то неполноценным, причем именно сумасшедшие в этой очереди первые.

Тут неподалеку от нас притормозил у остановки троллейбус — тот самый, синий, окуджавовский. Маршрут «Б».

Лариса бурно бросилась к нему и успела вскочить на подножку. А когда двери закрылись и он тронулся, она успела показать мне через стекло нос. А я побрел дальше по Садовому кольцу, сплошь украшенному алыми стягами.

…Дорогая Варя! Если бы это письмо когда‑нибудь попало тебе в руки, ты, возможно, взревновала бы меня за то, что я столь подробно описываю тебе свое свидание с другой женщиной. Но, во‑первых, никаких любовных, тем паче сексуальных подоплек у этой встречи не было — скорее, наоборот, стремление отвратить Ларису от себя‑нынешнего, и как можно дальше. А во‑вторых и в главных, вряд ли ты когда‑то увидишь эти заметки. Кого я обманываю! Зачем их пишу? Просто я ужасно скучаю по тебе и страшно переживаю, что, судя по всему, нам с тобой никогда не суждено больше свидеться. Какой же я был дурак! Какой идиот, что пустился в это путешествие во времени! Зачем на это пошел и что хотел изменить?! Будущие судьбы человечества?! Ох, только в бесконечной дали от тебя понимаешь, что никакое человечество с его судьбами не стоит твоей улыбки, твоих глаз, твоей руки! Ах, дурак я, дурак! Правильно назвала меня Лариса: ненормальный какой‑то. Только псих, сумасшедший может вот так, сам, и с легкостью отказаться от своего счастья, которым была ТЫ.

Варя

Наши дни

«Ты подлец и мерзавец! — ругала Варя про себя Данилова. — Ты бросил меня — и оставил один на один со своим телом. Заботиться о тебе! Ухаживать за тобой!»

Но что ей, спрашивается, еще оставалось делать?! Не бросать же его! Не сдавать в богадельню! Не вывозить на помойку!

Она не стала ни докладывать по команде, ни рассказывать кому бы то ни было в неофициальном порядке — даже бывшему любимому начальнику Петренко — о том, что приключилось с Алексеем и почему он в действительности впал в кому. Нет, нет, нет. Это только ее тайна.

Пользуясь связями, которые давала служба в комиссии, а также прошлыми возможностями покойного отца генерал‑лейтенанта, она устроила Алексея в четвертый главный военный госпиталь Министерства обороны — тот самый, где высшие военачальники лечились. Госпиталь располагался посреди парка Сокольники и внешним видом и интерьером более всего напоминал дорогой санаторий: мраморные полы, покойные коридоры, лифты в зеркалах. А главное, в нем нисколько не пахло больницей — дезинфекцией, больными телами, прогорклой пищей. Еду разносили самую качественную, врачи и медсестры были безукоризненно вежливы.

Алексея осматривали лучшие специалисты. Устраивали настоящие консилиумы. И — разводили руками. Диагноз был «кома второй степени неясной этиологии». Все соглашались с тем, что это первый подобный случай в их практике. Решительно никаких прогнозов не давали. Готовы были держать больного в отдельной палате и наблюдать. Даже соглашались ради науки и из уважения к покойному генерал‑лейтенанту Кононову бесплатно ухаживать за телом: переворачивать, мазью обрабатывать, пеленки (простите за подробности) менять.

Варя помогала санитаркам и кляла Данилова безбожно: «Экспериментатор чертов! Эскапист! Исследователь, чтоб тебя черти взяли, глубин истории!»

Естественно, она не знала, где пребывает душа Алексея, и чем занята, и когда вернется.

Сама она получила постоянный пропуск и бывала в госпитале каждый день. Но состояние больного не менялось: он лежал бледный, не реагируя на звук и свет, с аппаратом по вентиляции легких и капельницами.