Устал рождаться и умирать

Твоя жена поставила в коридоре корзинку, выложила газетами, твой сын положил туда резиновый мячик — считай, конура. Всё это, конечно, славно, да ещё с игрушкой, её я тоже оценил. Но всё хорошее длится недолго, в этом гнёздышке я провёл всего полночи, потом ты вышвырнул его вместе со мной в западную пристройку на кучу угля. Почему? Потому что в темноте я вспоминал конуру в Симэньтуни, вспоминал тёплое лоно матери, добрый запах от старой хозяйки. Я невольно повизгивал, из глаз катились слёзы. Даже твой сын, который спал вместе с твоей женой, ночью вскакивал и искал бабушку. Люди, собаки — всё одно. Твоему сыну уже три года, а мне всего три месяца — почему даже о матери вспомнить нельзя? К тому же я вспоминал не только свою суку-мать, вспоминал и твою мать тоже! Но что толку говорить об этом, если ты среди ночи распахнул дверь, схватил корзинку и выкинул меня, да ещё выругался при этом: «Поскули ещё, дворняга этакая, удушу!»

На самом деле ты даже не ложился, а скрылся к себе в кабинет, где на столе для вида лежал томик избранных сочинений Ленина. Это ты, с головой, забитой гнилыми мыслишками класса капиталистов, и Ленина читаешь? Тьфу! Что только не придумаешь, паршивец, лишь бы с женой не спать. Куришь одну сигарету за другой — кабинет задымил так, что стены пожелтели, будто шпаклёвку при ремонте использовал какую-то необычную.

Свет лампы пробивался через приоткрытую дверь твоего кабинета, он струился через гостиную, через щель двери в коридор, а за светом тянулся табачный дым. Я хоть и поскуливал, но обязанности собачьи выполнял. Запомнил запах, исходящий от тебя, резкий, в основном табачную вонь, запомнил запах твоей жены, в котором основное — страдания — скрывал запах рыбы и мяса, смешанный с запахом йода. А запах твоего сына, сочетающий горестные запахи вас обоих, мне давно хорошо знаком. В деревне я с закрытыми глазами мог найти его сандалии среди многих других. А ты, подлец, посмел выгнать меня из дома на угольную кучу в сарай. Если ты — собака, думаешь, хочется жить в одном доме с людьми? Нюхать запах ваших ног? Или ваши газы? Или лисью вонь из-под мышек? Или кислый запах изо рта? Но тогда я был маленький, хоть на одну ночь пустили в дом — и то, считай, благодеяние, а ты, паршивец… Вот тогда вражда у нас и завязалась.

Во флигеле темным-темно, но для собаки света достаточно, чтобы различать что к чему. Тяжёлый угольный дух мешался с запахом пороха, пота углекопов, а также с запахом крови. Уголь хороший, большие блестящие куски, в то время кооператив сам своими средствами распоряжался — было всё что хочешь. У простого народа такого крупного и доброго угля быть не могло. Выскочив из корзинки, я потрусил во двор. Там окружили запахи: аромат цветущего утуна, «ароматы» нужника в юго-западном углу, запахи овощей и шпината с огородика, запах дрожжей из восточной пристройки, чесночной колбасы и ещё чего-то протухшего. А ещё другие самые разные запахи — дерева, железа, резины, электроприборов… Я прыснул на каждый из четырёх утунов, на ворота — в общем, везде, где надо было сделать метку. Всё это уже мои владения, от матери оторвался, попал в незнакомое место, и надеяться нужно лишь на себя.

Сделал круг по двору, знакомясь с обстановкой. Поравнявшись с главным входом, в порыве минутной слабости рванулся к нему, поцарапался, грустно тявкнул пару раз, но быстро преодолел это слабоволие.

Вернулся в пристройку, забрался в корзинку и почувствовал, что уже повзрослел. Поднялась половинка луны, её красный лик походил на лицо застенчивой деревенской девицы. Над головой раскинулось необъятное звёздное небо, в мутном свете луны светло-красные цветочки, усыпавшие ветви утунов, походили на живых бабочек — казалось, вот-вот закружатся в хороводе. Донеслись загадочные звуки полуночного города, смесь разнообразных запахов, и я ощутил себя частью огромного нового мира. Сколько всего ещё принесёт завтрашний день!

ГЛАВА 40

Пан Чуньмяо проливает жемчужные слёзы. Лань Цзефан впервые целует алые уста