Утешение философией

1. — Но сейчас, — говорит она, — время леченья, а не пеней. — 2. И, вперив в меня взор, молвит: — Ужели это ты, кто, некогда нашим молоком вскормленный, нашим взращенный яством, достиг крепости мужеского духа? 3. Мы ведь подали тебе такое оружье, что, не отбрось ты его заранее, обороняло бы тебя с неодолимою стойкостью. 4. Узнаешь ли меня? Что молчишь? От стыда или смятенья безмолвствуешь? Я предпочла бы стыд, но вижу, смятенье тебя оковало. — 5. И, приметив, что я не просто молчу, но онемел, совершенно языка лишившись, она нежно приложила руку к моей груди и молвила: — Никакой опасности, он страдает летаргией, обычным недугом обманутого ума. 6. Он ненадолго забыл себя самого, но легко опамятуется, если меня прежде узнает.

А чтобы он мог это сделать, отрем немного вежды его, затуманенные облаком смертных вещей{15}. — 7. Так она молвила и, собрав ризу складкою, осушила глаза мои, плачем струящиеся.

III

Тут рассеялась ночь, и меня покинули мраки{16},Сила былая в очах водворилася:Так, когда стремительный Кор громоздит непогоду,Бурными небо исполнено ливнями,

5 Кроется солнце, звезда ни одна в небеса не выходит,С высей на землю ночь изливается,—Если ее Борей, из фракийского выслан вертепа{17},

Хлещет и день отворяется запертый,Феб выступает тогда и, внезапным сиянием зыбля,10 Очи лучами разит удивленные.

III

1. Так точно и я, как рассеялись тучи печали, начал впивать небесный свет и вернулся в разум, дабы смочь узнать лицо моей целительницы. 2. И, обратив на нее глаза и взор вперив, вижу кормилицу мою, в чьем доме пребывал я с юности, — Философию. — 3. Для чего, — вопрошаю, — в сию пустыню моего изгнания, о всех добродетелей наставница{18}, пришла ты, из вышней области спустившись? Для того ли, чтобы, со мною вместе обличаемой, подвергнуться ложным обвинениям?{19} — 4. Ужели, — говорит она, — я тебя, мой питомец, покину и бремени, которое ты несешь из-за ненависти к моему имени, не возьму, разделив твои труды? 5. Не дозволено Философии оставлять невинного идти без сопровождения. Я ли убоюсь обвинений и содрогнусь, словно случилось нечто невиданное? 6. Думаешь, ныне в первый раз при бесчестных нравах на мудрость наседают опасности? Разве в древности, прежде еще времен нашего Платона, я не сражалась многократно в великом сраженье с дерзостной глупостью, а при его жизни наставник его Сократ не с моей помощью стяжал победу над несправедливой смертью? 7. А когда его наследство силились потом похитить толпы эпикурейские, стоические и прочие, сколько каждый мог, меня же, хотя возражала я и противилась, тащили, словно часть добычи, — одежду, которую своими я ткала руками, разодрали и, отхватив от нее лоскутья, ушли, думая, что я полностью им досталась. 8. И поскольку виделись у них какие-то следы моего одеянья, невежество, сочтя этих людей моими близкими, погубило некоторых из них, последовав сему заблуждению непросвещенной толпы. 9. Если же ни бегство Анаксагорово, ни Сократов яд, ни Зеноновы муки тебе не ведомы, затем что это дела чужестранные, мог ты, однако, знать о Каниях, мог о Сенеках, мог о Соранах{20}, память о коих и не ветхая, и не темная. 10. Ничто иное ввергло их в гибель, как то, что, в наших нравах воспитанные, выглядели они в своих занятьях столь несхоже с дурными людьми. 11. Поэтому нечего удивляться, если в житейском море гонят нас веющие отовсюду бури, ибо главное наше намеренье — скверным людям не нравиться. 12. Полчище их, хоть и многочисленно, все же заслуживает презрения, ибо никаким вождем не управляется, но влечется туда и сюда наудачу лишь обезумевшим заблужденьем. 13. Если же иной раз кто-нибудь, выстроив против нас воинство, с особою нападет силою, наша военачальница стягивает свои полки в крепость, между тем как враги предаются грабежу никчемной клади. 14. Мы же над ними, хватающими самые убогие из вещей, смеемся сверху, безопасные от всякой бешеной сумятицы и таким валом огражденные, к которому свирепствующей глупости не дано подступиться.

IV