Утешение философией

16. Какими же обвинителями я сражен? Одного из них, Василия{36}, некогда изгнанного с королевской службы, бремя долгов понудило донести на меня. 17. Опилион и Гауденций

{37}: когда за несчетные и многообразные мошенничества королевский приговор велел им отправляться в изгнание, а они, не желая подчиниться, ограждали себя заступничеством священного крова{38}

, и это дошло до сведения короля, он приказал: буде не покинут города Равенны{39} к назначенному дню, будут выдворены с заклейменными лбами. 18. Кажется, что можно прибавить к этой суровости? однако в тот же день у этих обвинителей был принят на меня донос. 19. Что же? наши ли занятья такое заслужили или предшествующее осуждение сделало этих людей добросовестными обвинителями? И не устыдилась ли Фортуна, если не обвиняемой невинности, то хотя бы подлости обвинителей?

20. Но ты спрашиваешь, в общих словах, каково против меня обвинение. Я, говорят, хотел спасти сенат. 21. Хочешь знать, каким образом? вменяют в вину, что я препятствовал доносчику представить документы, коими можно было обличить сенат в оскорблении величества. 22. Что теперь, о наставница, думаешь? отрицать ли мне обвинение, чтобы не сделаться для тебя стыдом? Но я хотел того и хотеть никогда не перестану. Сознаться ли? Но мои усилия помешать доносчику кончены. 23. Назову ли преступлением желание благоденства сему сословию? правда, оно своими обо мне постановлениями сделало все, чтобы это стало преступлением. 24. Но неразумие, часто само себя обманывающее, не может изменить цену заслуг, и я, следуя сократовскому правилу{40}, не считаю для себя позволительным скрывать истину или уступать лжи. 25. Однако эти дела, какими бы ни были, я оставляю на суд тебе и мудрым; а чтобы их истинное течение не укрылось от потомков, я вверил их стилю и предал памяти{41}

. 26. Ведь о подложных письмах, на основании которых обличают меня в надеждах на восстановление римской свободы, что и говорить? Лживость их ясно бы обнаружилась, будь нам позволено воспользоваться признанием самих доносчиков, что во всех разбирательствах величайшую имеет вескость. 27. В самом деле, на какой остаток свободы можно еще надеяться? О, будь возможна хоть какая-то! Я отвечал бы словами Кания{42}, который, когда Гай Цезарь, сын Германика, назвал его соучастником в предпринятом против него заговоре, молвил: «Если б я том знал, ты бы не знал».

28. В сих обстоятельствах скорбь не так притупила мне рассудок, чтобы сетовать на нечестивцев, затеявших злодействовать против добродетели, однако я удивляюсь, что им удалось исполнить свой замысел. 29. Ведь желать дурного, возможно, наш изъян, но быть в силах учинить против невинности все, что злодей ни замыслит, — это в очах Божьих нечто чудовищное. 30. Потому не без причины один из твоих близких спрашивал{43}: «Если Бог есть, откуда зло? и откуда благо, если Его нет?» 31. Но пусть позволительно было, чтоб нечестивцы, которые жаждут крови всех добрых людей и всего сената, захотели погубить и меня, в ком видели они поборника добрым людям и сенату. 32. Но разве заслужил я то же самое от сенаторов? Ты помнишь, я думаю, так как, неизменно присутствуя, сама направляла мои слова и дела; помнишь, говорю, когда в Вероне король, алчущий общей гибели, замышлял перенести на все сенатское сословие предъявленное Альбину обвинение в оскорблении величества, с каким пренебрежением к своей опасности я защитил невинность всего сената. 33. Ты знаешь, что я говорю правду и что я никогда не хвалился своею славой: ведь некоторым образом умаляет тайну совести, самое себя одобряющей, всякий, кто, выставляя напоказ свои дела, принимает награду от молвы. 34. Какова же участь нашей непорочности, ты видишь: вместо награды за истинную добродетель находим мы кару за мнимое злодеяние. 35. Бывало ли когда, чтобы недвусмысленное признание в каком бы то ни было преступлении внушило судьям такую единодушную суровость, что ни единого не смягчила ни склонность человеческого разума к заблуждению, ни общий для смертных неверный жребий? 36. Если бы обвиняли меня, что спалить хотел святые храмы, что священников нечестивым мечом зарезать, что всем добрым людям принести погибель, даже и тогда бы приговор должен был покарать меня присутствующего, сознавшегося и изобличенного; ныне же меня, на пятьсот миль удаленного, безмолвствующего и лишенного защиты, за чрезмерную приверженность сенату осуждают на смерть и проскрипцию! О люди, заслужившие, чтобы некого было обвинять в подобном преступлении!