Утешение философией

III. Улисса парус наполнил[140]Эвр дуновеньем, и лодкуК острову ветер восточныйТихо несет, где богиня —Семя прекрасное Солнца —Странникам чашу подноситИ, услаждая напевом,Их обращает в животныхСилою трав всемогущих!В львов африканских и вепрей.

Зубы и когти увидишьЛьва мармарикского[141], жалкийВой оборотня несется, —Твари с личиною волка,Тигра индийского встретишьВ зарослях тихих у хижин,И хоть аркадские богиИ оградили от зол всехГостя, но новые бедыВстретил герой чужеземный.Горькую чашу испили

Также гребцы с ним совместно,Желуди пищей им служат,Благо исчезло Цереры.И ничего не осталосьТем же в их прежнем обличье.Разум один сохранили —Он и оплакивал рок их.Трав чудодейственных сила,Плоть изменить что способна,Вовсе не властна над духом.

Сила в груди человекаСкрыта великая жизни.Губит лишь яд, что лишаетДуха его, отравляяСамую сущность сознанья,И проникая глубоко, —К плоти его безразличный, —Душу одну разрушает.

IV. На это я заметил:

– Справедливо то, что порочные хотя и сохраняют внешность человека, однако уподобляются животным по душевным качествам. Но можно было бы пожелать, чтобы ярости злых и испорченных людей не было дано свободы угрожать добрым.

– Дело тут не в свободе, – ответила Философия, – и я не премину тебе показать это в подходящем месте. Однако предположить, что они лишены, по-видимому, имеющейся у них свободы, значит, по большому счету, снять с преступников наказание. Возможно, это покажется кое-кому невероятным, но неизбежно дурные являются более несчастными в том случае, если совершают желаемое, чем когда то, чего желают, осуществить не могут. Так, если несчастье – желать беззакония, то еще большее бедствие – мочь [его совершить], поскольку в первом случае плод злой воли остался бы несозревшим. Итак, каждому присущ свой род несчастья, и трижды преследуют несчастья тех, которые, как ты видишь, желают зла, могут совершить его и совершают.

– Согласен, но думаю, они избегли бы их, утратив возможность совершить злодейство.

– Они избавятся от них скорее, чем ты думаешь или, возможно, чем они сами ожидают, ибо нет в этих, столь тесных, пределах жизни ничего такого, ожидание чего было бы слишком долгим для бессмертной души[142].

Великие упования порочных и нагромождения их злодеяний разрушаются часто внезапно и неожиданно – и это устанавливает меру их несчастья. Так, если порок делает людей несчастными, то порочный человек становится тем несчастнее, чем дольше длятся его злодеяния. Я сочла бы таких людей самыми несчастными, если бы смерть не подводила последнюю черту их злодеяниям. И, исходя из наших суждений о природе беззакония, явствует, что несчастье [бесконечно], если оно длится вечно.

– Твое заключение очень странно и с трудом укладывается в голове, но мне кажется, оно не расходится с предыдущими выводами, – сказал я.

– Правильно, а тот, кто считает эти рассуждения недостаточно согласованными, пусть докажет, что какие-либо их предпосылки ложны, или выявит, что из сравнения со сказанным ранее не следует такой вывод. Иначе, если он согласен с предыдущим, у него нет никаких оснований оспаривать вывод. То, что я намерена сказать сейчас, кажется не менее удивительным, но оно вытекает из изложенного выше.

– Что же именно?

– Более счастливыми являются порочные люди тогда, когда на них обрушивается наказание, чем когда правосудие не карает их[143]. Я не стараюсь теперь доказывать, что дурные нравы исправляются с помощью возмездия и исправляются под страхом наказания, и что в этом случае они служат уроком для других, чтобы люди отвратили души от предосудительного. Нет, я думаю, существует и иная причина, почему порочные несчастнее, когда они избегают наказания, если даже не брать в расчет исправительного действия наказания и его значения для наставления других.

– Какая же иная причина?

– Так вот, разве мы не признали, что добрые – счастливы, а злые – несчастны?

– Признали.

– А если чье-либо несчастье возмещается неким благом, разве он не счастливее того, кто испытывает несчастье само по себе, без всякой примеси блага?

– Кажется, да, – сказал я.