Утоли мои печали

– Ну, как там? – кивнув в сторону усадьбы Вершининых, спросила Марьяна, поспешив отвлечься от слишком сильных ощущений, и даже отступила на шаг назад, как бы пропуская мужчину к столу.

Григорий сразу понял, о чем она спрашивает.

– Глаша, по моим наблюдениям, веселится, как от добротного водевиля. Ну, а мне предсказуемо не обрадовались, – усмехнувшись, проинформировал он.

– Не переживайте, – поддержала его Марьяна. – По крайней мере, сегодня в роли игнорируемого отверженного вы не будете одиноки.

– А вас-то по какой причине подвергли остракизму? – приподняв вопросительно брови, спросил он с большим интересом.

– Людям редко нравится, когда рядом с их престарелыми богатыми родственниками неожиданно появляется посторонний чужой человек, – и, чуть склонив набок головку присущим ей естественным неосознанным движением и хитро усмехнувшись, она придала своему голосу таинственности: – А вдруг я охмурю вашу бабушку, и она отпишет мне все ваши богатства семейные.

– По мне так и слава богу, – усмехнулся Вершинин.

– Да глупости какие! – преувеличенно перепуганно отмахнулась девушка и рассмеялась звонко. – Нет уж, спасибо! Разбирайтесь со своим барахлом сами. Ваши родные и так меня через зубы терпят, смешно, конечно, но иногда напрягает.

А он вдруг шагнул вперед, сократив расстояние между ними на тот самый шаг, что она отступила, протянул руку, дотронулся кончиками пальцев до ее щеки и тихо сказал голосом, вызвавшим в ней предательские горячие мурашки, побежавшие по позвоночнику:

– А веснушки пропали, – улыбнулся и словно приласкал, провел еще раз по ее коже пальцем.

– Да, – подтвердила она почти шепотом, отчего-то вмиг севшим голосом. – В одиннадцать лет начали тускнеть, а в четырнадцать совсем исчезли.

– Жаль, – сказал он и опустил руку, но не отошел, находясь все так же близко, и посмотрел ей в глаза. – Я их помню. Три справа и три слева. Ты была очень забавной девочкой. Такой симпатичной, задорной, шебутной, с рыжими кудряшками, торчавшими в разные стороны, с этими веснушками и так умильно складывала ручки. И смотрела своими огромными глазищами, – перешел он вдруг на «ты», окончательно околдовывая ее своим завораживающим тихим голосом, и добавил еще тише, почти шепотом: – Они остались такими же темно-синими, как в детстве. Я все думал, какие у тебя стали глаза.

– Та-ак, – наклонив к нему голову, спросила с театральным сомнением она, тоже перейдя на «ты». – Это что ты сейчас делаешь? Охмуряешь меня, что ли?

– Ну, есть немножко, – рассмеялся Григорий и сделал шаг назад.

– Это, надо полагать, у тебя такая сила привычки охмурять каждую попавшуюся на пути женщину? – предположила Марьяна.

– Нет, – честно признался он и даже головой покачал. – Но тебя мне почему-то захотелось поохмурять немножко. Может быть, за то, что подбила меня попрыгать и сбежала, оставив в недоумении.

– Фи, – назидательно попеняла ему Марьяна. – Григорий Павлович, мелкая месть – это как-то недостойно для человека вашего масштаба.

– Хрен бы с ним, что недостойно, зато иногда приятно освежает, – и, выдохнув, по-деловому, энергично предложил: – Ну что, идем обедать? Что тут у тебя брать-нести?

«Действительно, и что это было?» – думала про себя Марья во время происходящего обеда, все поглядывая на Григория Вершинина, сидевшего по правую руку от бабушки и с явным удовольствием принимавшего участие в пьесе под названием «Семейный обед в родовом гнезде» с очевидным конфликтом участников постановки.

Началось все, разумеется, еще до рассаживания за стол – прибывавшие постепенно родственники с порога ошарашивались присутствием на семейной сходке Григория, явно неплохо себя здесь чувствовавшего и еще более явно не собиравшегося никуда уезжать. Но все свои возмущения родня в количестве девяти взрослых плюс десятый восемнадцатилетний Кирилл, сын Марины, и одиннадцатой Инги, ее же дочери четырнадцати лет, держали при себе, открыто не высказывая. Дети же Константина и Ольги десяти и семи лет за общий стол взрослых не попали, им накрыли в малой гостиной у телевизора, поэтому их мнение по поводу объявившегося дядьки во внимание не принималось.

Глафира Сергеевна восседала во главе стола, справа от нее Григорий, за ним Марьяна, слева, напротив, его отец Павел Петрович с мамой Елизаветой Викторовной. И между ними пятерыми все время шла оживленная веселая беседа, в которую Глафира Сергеевна периодически и с почти открытым сарказмом пыталась втянуть и остальных.

Попытки эти не увенчались успехом – одиннадцать человек, словно отделенные от пятерки расслабленных и живо общающихся родственников невидимой стеной, разделившей сидящих за столом на два лагеря, были напряжены, обменивались между собой короткими фразами, по большей части отмалчиваясь, и настолько явно находились в недовольстве сложившейся ситуацией, что это можно было почувствовать почти физически.