Утоли мои печали

А он собирался отправиться на соседский участок, имелись у него некоторые вопросы и разговор к девушке Марьяне и… и просто потому еще, что его неодолимо тянуло к ней.

Неодолимо! И он полностью отдавал себе в этом отчет.

Григорий Павлович свернул поспешно в другую сторону от гостиной, пока его не перехватили, и прошел в кухню, где хлопотали Женя и его мама Елизавета Викторовна.

– Ну, как она там? – спросила встревоженно мама.

– Да ничего, ты знаешь, держится молодцом, – поделился Григорий и попросил: – Ты присмотри за ней, ладно?

– Да присмотрю, не волнуйся, – ответила Елизавета Викторовна и поинтересовалась: – Ты куда-то собрался?

– Пойду прогуляюсь, может, кого из друзей поселковых навещу, – туманно ответил Григорий.

– Тебя там родня ждет, – улыбнулась ему мама и сообщила: – С нетерпением. Каяться намерены. Отца уже оккупировали покаяниями пьяненькими слезными, а я вот сбежать смогла.

– На фиг! – решительно отверг Вершинин возможность общения с родственниками. – Я на променад вечерний. Если задержусь, не волнуйся, значит, с кем-то встретился. Ключи от дома у меня есть.

– Иди, проветрись от страстей, – напутствовала она сына, обняв рукой за шею, он послушно наклонился, давая ей возможность поцеловать себя, чмокнул в щеку и вышел.

Вот и закончился этот суматошный и перенасыщенный событиями день, уступая место сумеркам, остужающим землю и бушевавшие человеческие страсти легкой прохладой и предвещанием черной ночи, которая покроет и успокоит все.

В призрачной сумеречной полутьме одинокая лампа над столом в летней беседке на соседском участке казалась чем-то притягивающе уютным, обещающим защиту и радость встречи, возможность спрятаться, отгородиться от всего тягостного, как маяк для измученного путника, заблудившегося в ночи.

И Григорий пошел на этот маяк, с легким сердцем отдаваясь его призыву.

В беседке Марьяны не было, лишь на столе стоял пузатый фарфоровый чайник, разрисованный диковинным рисунком, прикрытый сверху расшитым узором полотенцем. Над длинной массивной столешницей горел только один из четырех плафонов, стилизованных под жестяные абажуры уличных ламп годов сороковых, спускавшихся на длинных шнурах, но его света вполне хватало для освещения и создания именно этого неповторимого ощущения защиты и уюта, вызывавшее нечто первобытное, наверное, то чувство, что создавал в наших предках горящий костер.

И неожиданно из обступавшей тьмы, набирающей силу, в обережный круг света вошла Марьяна, как продолжение мыслей Григория о прошлом и об этом удивительном внутреннем состоянии – когда в ночи ведет, обещая защиту, спасительный для души и тела свет.

– Привет, – поздоровался он, рассматривая девушку.

Она переоделась из праздничного наряда, в котором была на банкете, в длинную юбку и широкую рубаху в русском стиле, и это одеяние делало ее тихое появление из темноты еще более загадочным и мистическим, словно она пришла из неизвестного прошлого.

– Как Глафира Сергеевна? – спросила девушка с нотками тревоги в голосе.

– Нормально, – заверил ее Григорий. – Легла отдыхать, но в общем в порядке, – и усмехнулся, напомнив ее же слова: – Сердечным приступом не баловалась.

– Это хорошо, – кивнула Марьяна и призналась: – Я очень за нее волновалась. – Затем указала на чайник, предложила: – Чай будешь? Травяной. Только заварила.

– С удовольствием, – принял предложение мужчина.

Марьяна достала из буфета большие чашки с такой же замысловатой росписью, как и на чайнике, поставила одну перед гостем, другую для себя, по другую сторону стола, и разлила в них чай из чайника, сразу же распространившего вокруг тонкий приятный аромат трав. Водрузив чайник на подставку, девушка села на свое место, взяла кружку и только тогда посмотрела на него и спросила:

– Чего ты пришел?

– Поговорить, – ответил Григорий, делая осторожный, пробный глоток чая.

– Думаю, я сегодня не самый лучший собеседник, – несколько холодно предупредила девушка.

– Вкусный чай, – похвалил Вершинин и сделал еще один глоток. – Прямо очень вкусный! – Он посмотрел на нее. – Я понимаю, ты перенервничала сильно.

– Я не столько перенервничала, сколько не смогла удержать равновесия и спокойствия и отреагировала эмоционально слишком сильно. Вон взялась морализировать, родственников твоих обвинять. А это неправильно.

– Ну, почему неправильно, – пожал он плечами. – Ты очень мягко с ними общалась, можно сказать: нежно.

– Да все это глупости, – нахмурилась Марьяна. – Какое я имею право их судить и обвинять в чем-то? «Осуждение – это роскошь для пассивного наблюдателя», – сказал кто-то из умных людей. Это всегда гордыня, ведь любой, кто осуждает другого человека за какой-то проступок, чувствует себя лучшим, более праведным, чистым. Мол, вот я какой хороший, а ты, соответственно, плохой. Я не о преступлениях против человека, таких как убийство и иные страшные гнусности говорю, а о бытовом, обыденном осуждении. Вот что я твоим родным взялась предъявлять?