Утомленные вином

Отсюда такие формальные противоречия, как в «Церкви в Овере», где изящество композиции диссонирует с буйством красок, или же конвульсивные беспорядочные мазки, как в «Стае ворон над хлебным полем», где медленно парит мрачное предзнаменование неминуемой смерти.

К тому времени Винсент уже полностью одержим дьяволом, который прорывался наружу все чаще и чаще.

Доктор Гаше был поклонником импрессионистов, занимался графикой и рисунком и высоко ценил творчество Ван Гога.

Они много беседовали об искусстве, и тактчиный доктор никогда не пытался навязать своему собеседнику своего мнения.

Более того, дабы не возбуждать и без того экспрссивного Винсента, Гаше всегда соглашался с его доводами.

В известной степени он мог быть доволен поведением своего приятеля-пациента, поскольку ничто в его поведении не указывало на приближение очередного обострения болезни.

Единственное, что не нравилось Гаше, так это то, что, несмотря на все доводы, художник и не подумал отказываться от алкоголя, который был неизменным суптником их бесед.

Но это только казалось…

В начале июля 1890 года Ван Гог ненадолго съездил в Париж, откуда вернулся в подавленном настроении.

Оно и понятно, у Тео финансовые трудности и плохо со здоровьем, да и племянник был не совсем в порядке.

К этим волнениям добавилось разочарование от того, что брат не сможет провести летние каникулы в Овере, как обещал.

Винсент не хотел никого видеть, а когда доктор Гаше попытался выяснить, что произошло, он поссорился с ним.

Ну а затем среди спелых полей прозвучал тот роковой выстрел, который оборвал жизнь великого труженика и не менее великого страдальца…

О какой же тоске, которая, якобы, никогда не пройдет, говорил перед смертью художник?

Сказать точно вряд ли возможно.

Чтобы мы не говорили о диагнозах, но Ван Гог несомненно был нездоров психически.

Предположить — другое дело!

Но есть и оборотная сторона медали, и именно поэтому я хочу привести отрывок из книги Долгополва «Мастера и шедевры».

«Спальня Дейнеки. Маленькая. Скромно обставленная. На стене единственная репродукция — „Ирисы“ Ван Гога, написанные в нежнейшей гамме сиреневых, серых, бледно-зеленых цветов.

— Ты знаешь, что эти „Ирисы“ написаны им в Сен-Реми за год до кончины? — спрашивает Александр Александрович Дейнека.

Я каюсь в незнании.

— Вот и погляди, где здесь следы смятения, депрессии или сломленной психики! Я вижу в этом этюде радость познания, гармонию и красоту.

Спускались сумерки. Пепельный печальный свет обволакивал комнату.

— Да, человеку нужна красота, особенно в наш машинный век, полный суеты и забот.

Передо мною сидел в глубоком кресле один из самых честных и больших художников нашего времени.

— Ван Гог, Врубель были бесконечно несчастные, неустроенные люди, но они оставили нам красоту, которая жила в их душах… Прекрасное, как оно нужно человеку!»

Ван Гог понимал это как никто другой.

Вполне возможно, что он тосковал он о той светлой жизни и тех светлых красках, которых почти не оставалось на его последних и все более устрашающих картинах.

Да, его чистый дух был среди света и радости, а вот искаженное болезнями и вином сознание витало вместе с черной стаей.

И достаточно только взглянуть на «Стаю ворон над ржаным полем», дабы убедиться в этом.

Но в то же самое время Ван Гог был таким, каким он был. И если бы это было не так, то, вполне возможно, не было бы велийшего художника, чьи картины сейчас продаются за сотни миллионов долларов.

И как тут не вспомнить Микельанджело, который в ответ на вопрос, чего ему стоит его творчество, показал на ангела на своей картине «Страшный суд», с которого с живого была содрана кожа…

Такой же содранной кожей и истерзанной душой заплатил за свое величие и Ван Гог, самый человечный художник в мире…

Алексей Саврасов: Триумф и трагедия «короля воздуха»

Погожим мартовским днем 1897 года знаменитый на всю Москву Владимир Гиляровский — дядя Гиляй — заканчивал очередной фельетон.

Перечитав последние строки, он довольно улыбнулся и встал из-за стола.

Над фельетоном он проработал почти полночи и все утро, но спать не хотелось, и он решил пройтись, благо погода стояла солнечная.

На углу Столешникова переулка, возле трактира, он увидел какого-то старика в коротком летнем пальто и в серых обтрепанных брюках.

Но больше всего знаменитого фельетониста поразили разорванные во многих местах ботики на ногах старика, из которых во всей стороны торчали грязные тряпки.

Нищий внимательно пересчитывал копейки, по всей видимости, собираясь зайти в трактир.

Руки у него тряслись, он то и дело ронял копейки и, сбиваясь со счета, принимался считать заново.

Что-то показалось Гиляровскому знакомым в лице старика. Присмотревшись внимательней, он с ужасом узнал в нем великого русского художника Алексея Саврасова.

Неожиданно художник перестал считать деньги и с огромным интересом принялся наблюдать за сидевшей на крыше церкви большой черной вороной.

Она что-то долбила клювом. Льдина, на которой сидела ворона, медленно поползла вниз и рухнула на покрытую грязным снегом землю.