Утомленные вином

Ворона взлетела и недовольно каркнула во все горло, выражая досаду оттого, что исчезла принадлежавшая ей добыча.

— Какая прелесть! — воскликнул Саврасов.

Он еще несколько мгновений следил за кружившей над землей вороной, потом снова принялся за копейки.

Конечно, Гиляровский прекрасно знал о постигшем великого художника несчастье и его пагубном пристрастии к алкоголю, и, конечно, он не смог пройти мимо.

Он подошел к старику и приветливо сказал:

— Здравствйте, Алескей Кондратьевич!

Саврасов вздоргнул, возможно, удивляясь тому, что кто-то еще его помнит по имени-отчеству.

Он взглянул уже плохо видевшими глазами на стяовшего перед ним рослого человека в роскошной шубе и неуверенно ответил:

— Здравствуйте, господин…

— Гиляровский! — поспешил напомнить фельетонист, знавший о больных глазах художника.

Лицо Саврасова прояснилось.

— Здравствуйте, Владимир Александрович! — улыбнулся он, но руку подать постеснялся.

Гиляровский позвал его к себе, благо жил он рядом, в Столешниках.

Пока шли к дому, Гиляровский вспоминал свою первую встречу со знаменитым художником.

Как-то приятель Гиляровского — художник Николай Васильевич Неврев, преподававший в училище живописи, ваяния и зодчества, предложил ему зайти к Саврасову и втроем позавтракать в «Петергофе».

Алексей Кондратьевич жил в меблированных комнатах на Моховой, рядом с Румянцевским музеем.

Номер, как рассказал Неврев, ему сняли друзья, чтобы он мог поработать.

Гиляровский и Неврев пришли к Саврасову в солнечный мартовский день. Поднялись на третий этаж. Постучали в дверь, им никто не ответил.

Они вошли в комнату, которую занимал художник. У окна стоял мольберт с картиной.

Она поразила Гиляровского. На ней изображены были покрытая снегом крыша, освещенная румяным отблеском зари, голые ветви берез с гнездами грачей, сами эти хлопотливые птицы. Именно такой вид открывался из окна.

Саврасов спал за перегородкой. Как выяснилось, Алексей Кондратьевич целую неделю трудился, писал этюды для эстампного магазина «Ницца» и для других, менее крупных.

Но вот выполнил работу — и сорвался. Разбудить Саврасова не удалось, да и бесполезно это было, он не мог идти завтракать в «Петергоф»…

Гиляровский, придя со своим необычным гостем домой, первым делом заставил его переобуться и дал ему обшитые кожей валенки и теплые носки. А то, что произошло потом, описал так:

«Он долго противился, а когда надел, сказал:

— Вот хорошо, а то ноги заколели!

Встал, закозырился, лицо посвежело, глаза улыбались.

— Ишь ты, теперь хоть куда. Штаны-то еще новые… — и снова сел.

В это время вошла жена — он страшно сконфузился, но только на минуту…

Разговорились. Вспоминали журналы, выставки, художников. Он взял со стола карандаш и спросил бумаги.

— Привык что-нибудь чертить, когда говорю… А то руки мешают…»

В этом описании Саврасов выглядит простоватым, страдающим неизлечимым недугом стариком, не утратившим стеснительности, какого-то простодушия и обаяния, говорящим по-простонародному.

Но в то же самое время все кто знал его в те лсожные для него годы отмечали его врожденную интеллигентность.

Кроме того, не следует забывать, что Саврасов не всегда был таким, что было в его жизни в те годы немало трезвых дней, когда он работал с просветленной головой

Алксей Кондратьевич Саврасов родился 24 мая 1830 года в семье московского купца третьей гильдии.

Кондратий Артемьевич был человеком суровым, не терпел возражений и сына своего предполагал определить «по торговой части».

Между тем маленький Алеша любил рисовать и уже в детстве показал недюжинные художественные дарования.

Его рисунки, которые он сбывал для продажи торговцам на Никольской и у Ильинских ворот, пользовались большой популярностью.

В 1844 году Саврасов поступил в организованное годом раньше московское Училище живописи и ваяния.

Однако из-за болезни матери в том же году оставил его.

Но на этом дело не кончилось, и в 1848 году Саврасво снова поступил в Училище.

Правда, перед этим отец молодого художника, не веривший ни в какие «художества», выселил сына вместе с его картинами на чердак своего дома.

Дело было поздней осенью, на чердаке сквозило во все щели, и лишь после просвещенного вмешательства московского обер-полицмейстера генерала И. Лужина дело было улажено, и Саврасов вновь попал в Училище.

Ему повезло с наставником, которым стал ныне забытый Карл Рабус.

Руководитель пейзажного класса он некогда был весьма видной и прогрессивной фигурой на московском художественном небосклоне.

Однокашник Брюллова, друг знаменитого немецкого романтика Л. Тика, А. Иванова, Н. Гоголя, А. Венецианова, он открыл глаза дилетанствовавшему до того Саврасову на настоящую живопись.

Всегда открытый дом Рабуса дал юноше ту художественную среду, без которой невозможно становление молодого мастера.

Результаты не заставили себя ждать, и уже в 1848 году в отчетах Совета Московского художественного общества упоминается об успехах лучшего ученика перспективного и пейзажного класса А. К. Саврасова.