Утопающий во грехе

Наконец, на крыльцо вышел встревоженный мужик в майке-сетке и официальным голосом спросил:

— Товарищ, вы, собственно, по какому вопросу?

С пьяной удалью и прямотой Желваков ответил:

— Да мы, собственно, на предмет…

И тут Бог смилостивился над ним и удержал от последнего ужасного слова.

— … на предмет женской ласки! — закончил он.

— А почему по этому вопросу вы пришли именно по этому адресу? — несколько нервно поинтересовался мужчина.

— Дак, — пьяно икнул Желваков, — это всем известно… Улица… дом… постучать… Спросить Зину… И полный вперед!

— Интересно, — задумался мужчина в майке-сетке. — Интересно! Значит, всем известно?

— Всем-всем, — замахал руками Желваков. — Сюда весь район дорожку знает!

— Вот даже как! — охнул мужчина. — А вы кто такой?

— Я-то? Настоящий советский человек! — изумился непонятливости таинственного мужика Желваков. — А ты кто?

— А я первый секретарь райкома партии, — звенящим от едва сдерживаемой ненависти голосом ответил мужик.

— Ага, секретарь, значит… Да еще первый! — с рассудительностью и дотошностью совершенно пьяного человека, проговорил Желваков. — А что же ты тогда здесь делаешь, если ты секретарь? — с хитрой, как ему казалось, улыбкой спросил он. — Да еще первый?

— Живу я здесь.

— Ишь ты, живет он, — не поверил Желваков.

И вдруг почувствовал, что стремительно трезвеет. А вместе с трезвостью на него неудержимо накатывают ужас и стыд…

— Вот такая, понимаешь, запендя получилась, — раздумчиво произнес участковый, видимо, в тысячный уже раз переживая события той давней бурной ночи. — Всем запендям запендя! На всю оставшуюся жизнь…

— А запендя — это что? — не удержался от вопроса Абелин.

— Запендя-то? Ну, это заковыка, казус. У меня милиционер один служил, белорус, вот он эту запендю и запендюривал по любому случаю. И ко мне с тех прилипло…

— А что, слово интересное, выразительное, — пытался отвлечь Желвакова от печальных воспоминаний Абелин.

— Ну так! Считай, народная мудрость.

— А потом-то что было? С секретарем?

— Что там у него со своей Зиной было, я точно не знаю, но представить очень даже можно… Сам я с места происшествия смылся — догадался, слава Богу.

— А начальник?

— Начальник? В морду я ему тогда, конечно, дал, — задумчиво припомнил Желваков, предварительно хорошо хлебнув холодненького пивка. — Так аккуратно, чтобы никто не видел. Но польза от этого была только моральная — с должности меня поперли сразу. Потому что я, как товарищ Берия, сразу выпал из высокого доверия. И навсегда. Начальство меня невзлюбило страшно. Уже ни райкомов сколько лет нет, ни секретарей, ни первых, ни всех остальных, а начальство с тех пор все на меня косится, каких-то пакостей ждет… Да мне уже на это наплевать. Жду не дождусь, когда на пенсию уходить. Буду тогда со старым Друзом на лавочке сидеть, радио слушать и ворчать на всех во всем мире. А сейчас мое хозяйство — вот оно…

Желваков достал потертую планшетку, вынул из нее несколько бумаг и торжественно зачитал:

— «Кандыба В. Т. без моего разрешения лег на меня и стал совершать возвратно-поступательные движения так быстро и ловко, что я не успела и не посмела посопротивляться». А, Егор Аверьянович, как излагает, собака! Понимаешь — не успела, а главное, не посмела… И заметь, именно — посопротивляться! Маленько так, для вида и очистки совести… А то, не дай бог, этот Кандыба В. Т. с нее слезет!

А вот еще… «Кроме того, прошу учесть, что прежние судимости характеризуют меня как хулигана. А хищение — не мой профиль работы». Или: «Он остановил меня и попросил десять рублей. Я дал. А он стал давать мне сдачу кулаком. Нанес сильный удар в живот и тем самым разбил до крови нос». «Хвощан бывает пьян систематически, каждый раз устраивает скандал, не упускает случая и побить. В работе не нуждается, так как живет на моем иждивенстве и даже спасибо не скажет. Прошу принять меры к хулигану. Но если будете сажать, то ненадолго. Потому как я к нему сильно привыкла».

Егор Аверьянович, и сам читавший немало таких бумаг, тем не менее не выдержал и расхохотался.

А Желваков уже зачитывал другое сочинение.

— «Отношения в нашей семье накалялись с каждым днем. И вот в этой нервной обстановке я совершил кражу кирпича со стройки. Что является смягчающим меня обстоятельством. А сумма иска о разделе двора, предъявленная мне вышеупомянутой женой, является ненаучной фантазией и прямо пропорциональна ее корыстным запросам»… А вот! «Алкогольные напитки употребляет не зло, но имеет опасную тенденцию — пить в одиночку. В последнее время снизил требовательность к себе, но повысил халатность»…

Абелин сжал зубы, чтобы не заржать в голос. На душе стало легко и весело.

— Смешно? — спросил Желваков, засовывая бумаги обратно в планшетку. И сам себе ответил: — Смешно. Но это мой мир, Егор Аверьянович, мой. Я его знаю и понимаю. Тут я свой человек. А то, что сейчас надвинулось, мне чужое напрочь. Не понимаю я, что происходит. И понимать не хочу.

Желваков секунду задумчиво помолчал.