Узел. Поэты. Дружбы. Разрывы. Из литературного быта конца 20-х–30-х годов

Опять очень поздно приехала домой. Костя встретил с коробкой конфет, присланной к 8 Марта группкомом. Славная традиция.

Потом он мне сунул «Вечерку» с подвалом Толи Тарасенкова:

– Поэтесса Маргарита Алигер.

Прямо колоссально! Очень здорово. Не могу еще разобраться, хорошая статья или нет, но, во всяком случае, приятная. Для меня определенно.

9/3.

Вчера дежурство. Страшно расстроилась. Пришла Слуцкая, она, бедная, снова без работы. Никак не устроится. Вот ведь беда. Исключили человека из комсомола за связь с троцкистами 10 лет тому назад, т. е. когда она была девчонкой и училась в МГУ. Я подробности не все знаю. Потом восстановили с выговором и очень серьезной формулировкой. На работу никуда не берут, отдел кадров не утверждает. Как же быть? Все это уже тянется второй год, человек совершенно извелся. Взглянуть на нее жалко.

Начала я бегать по Союзу к Тараканову. Нет ли какой вакансии? Нет или очень ответственные, куда она не подойдет, да ее и не возьмут. Зайцев предлагает ее устроить в библиотеке, но это всего 250 рублей. Звонила я в магазин Смирновой, тоже только на продавца на 250 руб. Звонила Мишке Матусовскому. Он обещал поговорить с Оваловым, может быть, в «Молодой гвардии» что-нибудь устроится. Звонила Шуре Чесноковой на радио. То же, на штатную работу не возьмут, но Шура обещает дать ей работу по заданиям, чтобы она хоть материально что-нибудь имела.

Страшно хочется помочь ей.

Вечером была в Большом театре на торжественном заседании. После довольно вялой официальной части давали «Сусанина». Очень понравилась музыка, иногда декорации, но много, конечно, лубка, аляповатости.

В соседней ложе сидел мальчик, который перед увертюрой к одному из актов, сказал:

– Сейчас будут играть предисловие.

Маленькая девочка обратилась ко мне, прося бинокль:

– Дай, девочка.

Колхозница с орденом Трудового Знамени, делегат съезда, волновалась, слышат ли всё по радио у них в селе, в Московской области.

На два последних акта я пересела в ложу бельэтажа над сценой, к райкомовской Нехаминой. Смотрела на сытого, гладкого, довольного Самосуда.

Сейчас я сижу пишу, а у Кости сидит Алеша Фатьянов. Он ввалился, поцеловался, пил с нами чай с конфетами, читал свои дрянные стихи, будто бы посвященные мне. Очень противный он.

Сейчас Костя ему играет музыку, а я воспользовалась случаем, заперлась и записала все.

11 марта.

Два дня, а кажется вечность, передумано, выстрадано. Смогу ли я записать это? Не знаю. Найдутся ли нужные слова? Все это началось с шуток с Алешей[1], с вопросов, женится ли он на мне. Потом Алеша ушел, мы остались вдвоем и начались сначала разговоры о том, чтобы я не выходила замуж за Алешу, что он меня умоляет. Почему? В чем дело? Ты что, со мной разводиться хочешь? – Нет, ни за что, я без тебя жить не могу. Я тебя очень, совсем по-настоящему люблю, но… но как женщину… я не знаю, иногда я с тобой беспредельно счастлив, а иногда мне кажется, что я тебя не люблю. Я хотел тебе сказать, чтобы тебя не обманывать, но многое между нами не должно измениться, все должно быть по-старому.

Я начинала возражать, что если он меня не любит, то это нелепо жить вместе, не надо, ни к чему.

– Нет, я без тебя не могу. Ведь ни я, ни ты никого другого сейчас не любим, зачем же нам расходиться?

Нет, я не могу все это описать. Это было дико, страшно и бессмысленно. Вокруг меня был какой-то хаос. Я чувствовала, что надо на что-то решаться, что-то делать и держать себя в руках, и не могла. Вдруг показалось, что нужно не плакать, как будто я понимаю логичность его выводов, выйти будто бы погулять и, никому не сказавшись, уехать хотя бы в Ленинград, так, чтобы он не знал, чтобы он мучился, терзался. И сразу другое: нет, нельзя, черт знает что может с ним случиться. Тысяча планов и каждый через мгновение кажется невозможным. А тут он говорит, целует, и тоже тысяча разных ощущений. Нет, он не может без меня, пусть все будет так, как будто бы он ничего не говорил. И сразу другое. Я не помню, не хочу помнить всей этой дичи. Что же он сказал такое, отчего мне вдруг стало так страшно, как будто бы мне грозила какая-то неминуемая и безвыходная опасность. Не помню. Только вдруг я увидела перед собой что-то необъяснимое, что-то страшное, безумное, такое, что нельзя видеть и переживать дважды, а я уже это видела, уже погружалась в это, в это необъяснимое, черное и убивающее всякую радость. И я поняла, что я не могу, не могу еще раз пережить такое, что лучше какое угодно унижение, мука, боль, чем это. О! И я не помню, что было со мной, что я говорила, делала, может быть, даже ничего, может быть, это было просто какое-то жуткое оцепенение, но когда я пришла в себя, Костя плакал, умолял меня простить его, что он все это наплел потому, что с ума сходит, потому что ему очень – плохо.

Как же все это похоже на начало нашей совместной жизни. Я знаю, отчего этот приступ острой неврастении. Знаю.