Узел. Поэты. Дружбы. Разрывы. Из литературного быта конца 20-х–30-х годов

Ну, к нему у меня самое хорошее отношение. Жалко, что как-то он отстал от всех нас, что произошло это оттого, что он женился, что пошли дети, нужны были деньги, засел в газету, увяз. Сейчас вот как-то хочет выкарабкаться. Я бы ему с удовольствием помогла, как могу, но большая часть из них, и лучшие, – это отрывки из так-таки не оконченной «Пыховки». И то, что несколько лет тому назад страшно нравилось, сейчас… Ну, даже не знаю. Какая-то незавершенность, несведенность концов. Непонятно, что он хочет доказать этими стихами. Какие-то приятные интонации, певучесть, но непонятно, что к чему. Из отдельных стихов ничего даже не запоминается, а отрывки из «Пыховки» – это все-таки отрывки.

Пожалуй, надо, чтобы свое слово сказал какой-нибудь ранее не знающий эти стихи человек. Может быть, Асеев? Это в его духе.

Но вот Филипчук зашел ко мне с Вилкомиром, и этот тоже оставил свои стихи, попросил прочесть, «так, вообще», сказать свое мнение.

Я пообещала, но, признаться, была недовольна, т. к. я когда-то такое в институте на каком-то собрании читала, какие-то его стихи, и это было ужасно.

Но отказать было неудобно, а раз взялся за гуж, не говори, что не дюж, и я взялась. А стихов целая книга.

Взялась и прочла все не отрываясь. Есть лучше, есть хуже, но это стихи. Настоящие стихи настоящего поэта. Особенно хороши стихи о море и о чекисте. Все сделаю, чтобы их где-нибудь напечатали.

Кто бы мог подумать!

10/2.

Прочла в верстке «Знамени» дневник Расковой. Очень интересно, но страшно выхолощено. Ничего о личных делах, о каких-то внутренних переживаниях, о какой-то внутренней борьбе.

Правда, это называется «Записки штурмана», и это именно записки штурмана, а не человека, ставшего штурманом, не женщины, ставшей героем. Это досадно.

Чуточку неприятна некоторая аффектация своих личных качеств, желание показать, что она не только летчик, штурман и герой, но и женщина в полном смысле этого слова. Но и это только в том, что касается ребенка, а о любви, о сердце, ее женском сердце, ни слова. Даже досадно. Ведь она в какой-то степени новый человек, интересно, как она все женское переживала. По-моему, интересно.

Некоторое кокетство своим молодечеством, тем, как она обманывала врачей в больнице. А вообще хорошо, интересно. Очень хорошо и понятно описана профессия штурмана.

11/2.

Выступала в МГУ. Вечер писателей-орденоносцев. Очень здорово принимали. Поднесли цветы.

Но мне что-то нехорошо. Не потому ли, что я читала последние главки поэмы? Не хотелось мне это читать, но ничего нового нет. Не потому ли мне нехорошо? Вообще какое-то странное состояние. Казалось бы, чего еще, а мне мало. Не славы мало, а того, что я сделала и делаю. Какая-то очень серьезная переоценка ценностей. То ли это, что нужно, все, что я до сих пор делала?

Я-то наверняка знаю, что я должна сделать, знаю, что если сделаю так, как хочу, то это будет настоящее. Но пока ничего не получается, и из‑за этого как-то не так, как могло быть. Вечная моя неудовлетворенность самой собой, своим творчеством. Добьюсь ли того, к чему стремлюсь?

Оправдаю ли я почти общее доверие?

А если не общее, то лучших людей. Значит, да, если сама хочу, чтобы было лучше, если сама понимаю, что должно быть лучше.

12/2.

Была у Кости Симонова. Приехал Мишка[472]. Читал новые стихи. Хорошие.

Я им читала стихи Вилкомира. Понравились, Костя хочет их с ним немножко подработать и напечатать в «Московском альманахе».

Костя ходит по дому в халате, пьет черный кофе. Он – обыватель, но очень талантливый и умный человек. Значит, так бывает.

14/2.

Вечер памяти Багрицкого в клубе. Чуточку горько. Первое отделение – воспоминания о Багрицком – очень жалкое. Опять одесситы, опять о том, что Багрицкий был одесситом, чудесным поэтом и обаятельным человеком. Нужно ли это?

И, пожалуй, больше всех был прав Шкловский, который говорил о том, что воспоминания умирают, о том, что Пушкин был рад, когда узнал, что сгорели записки Байрона. Да. Но тогда зачем я пишу все это?

Музыка Юровского мне не понравилась.

А Журавлев очень хорошо прочел «Думу про Опанаса». Это было лучше и больше говорило о Багрицком, чем все воспоминания.

15/2.

Сегодня на секции читал Уткин. Это было очень тяжело.

Он прочел много стихов. Сначала лирические, а потом опять на сибирском материале. Много было очень хорошего, но он так противно читает, что все кажется ужасно пошлым, и с удивлением слушаешь какие-то вдруг совершенно настоящие поэтические строки.

По его стихам чувствуется, что ему нехорошо, тяжело, одиноко, но что же делать и надо ли об этом писать? Надо ли об этом писать стихи?

Может быть, надо, надо для того, чтобы помочь самому себе пережить это состояние, но тогда надо ли в таком количестве?