В дни мировой войны. Мемуары министра иностранных дел Австро-Венгрии

Но под германским милитаризмом Англия понимала не одну только силу германской армии. Она подразумевала под ним соединения понятия о воинственности духа нации, стремящейся к подчинению других народностей, с понятием о лучшей и сильнейшей сухопутной армии в мире. Первое без второго оставалось бы просто идеологическим фактором, но великолепная германская армия была в глазах Англии орудием власти, стремящейся к мировому господству и к завоеваниям. По английскому толкованию, Германия была точным сколком Франции под Бонапартом – с замещением Бонапарта многоголовым существом, под названием «император, кронпринц, Гинденбург, Людендорф». Подобно тому, как Англия в свое время ни за что не соглашалась на мир с Наполеоном, так и теперь она не хотела вступать в переговоры с «юридическим лицом», воплощавшимся для него в понятии завоевательных стремлений и насильственной политики.

Эта идея о значении в те времена германского милитаризма кажется мне совершенно правильной, но император и кронпринц играли очень незначительную роль в развитии этого фактора. Я оспариваю только убеждение, что этот милитаризм был специальностью Германии. Версальский договор показал теперь всему миру, что милитаризм процветает не только на берегах Шпрее.

Старая Германия никак не могла понять, что наряду с завистью – безусловно, морально не оправдываемой, – в неприятельском лагере фактически царили страх и тревога перед планами Германии и что речи о «твердом» мире, о «германском» мире, о «победе и триумфе» подбавляли огонь в эти опасения.

В свое время в Англии и во Франции были течения, стремившиеся к паритетному миру, но выражения, вроде только что отмеченных, наносили серьезный ущерб подобным миролюбивым стремлениям.

К той же плоскости, как и это красноречие, относились, по-моему, и воздушные налеты на Англию, предпринимаемые германскими летчиками с величайшим героизмом, но достигавшие лишь усиления раздражения в Англии и крайнего возбуждения против себя тех групп населения, которые были, в сущности, настроены миролюбиво. Я говорил об этом Людендорфу, когда он был у меня в министерстве летом 1917 года, но мои слова не произвели на него ни малейшего впечатления.

* * *

Шаги к миру, предпринятые папой, и наш ответ были достоянием публичности. Мы приняли предложения, исходящие от Святого престола. Больше мне к этому нечего добавлять.

* * *

Ранним летом 1917 года злобой дня был вопрос о конференции социалистов в Стокгольме. Я выдал представителям нашей социал-демократии паспорта, и мне пришлось по этому поводу преодолеть немало затруднений. Моя точка зрения по этому поводу видна из следующего письма, адресованного мною Тиссе (без даты):