В дни мировой войны. Мемуары министра иностранных дел Австро-Венгрии

Также останется навсегда недоказанным, не согласилась ли бы Антанта отказаться от них, если бы мы сами не сошли с прямого пути, если бы неофициальные побочные переговоры не поставили бы нас перед кривым зеркалом сепаратистских стремлений, и если бы нам поэтому удалось продолжать наше дело в спокойном последовательном темпе. Зимой 1919 года, то есть уже после падения Центральных держав, мне передавали как факт следующее: когда у власти стал Клемансо, то вопрос о компромиссном мире с Германией отпал. Он стоял на той точке зрения, что Германия должна быть окончательно сражена и уничтожена, но наши переговоры начались при Бриане, а Клемансо стал у власти, когда мирные переговоры потеряли силу и были просто приостановлены.

Что касается Австро-Венгрии, то Франция и Англия приветствовали бы сепаратный мир даже при Клемансо; но такой мир не уберег бы нас от принятия лондонских постановлений.

Так обстоял вопрос о мире. Разумеется, невозможно доказать, каково было бы дальнейшее его развитие, если бы не вводящая в заблуждение двойственная политика, которая портила все дело.

Я не хочу приводить здесь гипотезы, я только констатирую факты. И остается фактом, что, с одной стороны, неудача подводной войны, а с другой – та политика, которая велась за спиной ответственных государственных людей, были причиной того, что благоприятный момент был упущен и попытки заключить мир были приостановлены. Повторяю, этот факт сам по себе отнюдь не доказывает, что попытки заключить мир не потерпели бы неудачи и позднее, если даже вышеприведенные два фактора и отсутствовали бы.

Осенью ясно определилось, что борьба продолжается. Мои речи в делегациях не оставляли сомнения в том, что мы остаемся верным союзником. Когда я говорил: «я не делаю разницы между Страсбургом и Триестом», то я говорил это, имея в виду в первую очередь Софию и Константинополь, потому что больше всего приходилось опасаться распадения Четверного союза.

Я все еще надеялся поддержать расшатавшиеся основы союзной политики и достигнуть мира или на распадающемся Восточном фронте, или же на Западном – путем долгожданного германского прорыва. Когда летом 1918 года, через несколько месяцев после моей отставки, мне пришлось говорить в верхней палате о моей политике, я еще раз публично предостерегал против опасности взрыва изнутри Четверного союза. Когда я говорил: «честь, союзные обязательства и инстинкт самосохранения заставляют нас бороться в одних рядах с Германией» – меня не понимали. Общественное мнение не сознавало еще, что в тот момент, когда Антанта уверует, что Четверной союз распадается, наша партия будет окончательно проиграна. Но разве общественное мнение не было осведомлено о лондонских постановлениях? Разве оно не знало, что германская армия была щитом, раскрывающим нам последнюю и единственную возможность спастись от разложения?

Мой заместитель придерживался такого же курса, как и я, вероятно, на основании тех же принципов честности и самосохранения. Детали событий, разыгравшихся в связи с этим летом 1918 года, остались мне неизвестными. А затем пошло нагромождение событий. Сначала наши страшные поражения в Италии, затем прорыв Антанты на Западном фронте, а затем – отпадение Болгарии, подготовлявшееся постепенно с лета 1917 года.

2

Как и во всех прочих государствах, так и в странах Антанты за время войны намечались различные течения. Мы уже говорили, что со времени возвышения Клемансо окончательное уничтожение Германии стало общепризнанным лозунгом войны. Все те широкие круги населения, которые не располагают секретными данными, находящимися в руках министра иностранных дел, могли, конечно, думать, что по вопросу об уничтожении германской военной мощи Антанта готова была иногда идти на уступки. Мне кажется, что весной 1917 года это, может быть, так и было? – но никоим образом не позднее.

Вышеприведенный взгляд был в целом обманчив, так как миролюбивые слова, которые нам пришлось слышать и позднее, не исходили от компетентных лиц. Так, например, Ленсдоун писал и говорил в более мирном тоне, но решающее значение для Англии имел Ллойд-Джордж. Во время разных попыток переговоров с Англией я старался допытаться, каких гарантий разоружения Германии требует Антанта, и наталкивался при этом всегда на невидимую стену. Понять, как представляет себе Англия осуществление этого лозунга, было невозможно. Объяснение заключалось в том, что нет иного способа разоружить сильный народ с развитым самосознанием, иначе, чем задушив его, – сознаться же в этом откровенно во время переговоров было не всегда желательно. Следовательно, посредники не могли предложить более приемлемого метода – а все, что говорилось попутно о других предложениях, не имело решающего значения.