В дни мировой войны. Мемуары министра иностранных дел Австро-Венгрии

Вопрос об отношениях будущей Польши к монархии так и оставался невыясненным. Я беспрестанно поддерживал ту точку зрения, что Польша должна быть присоединена в качестве самостоятельного государства. Тисса же хотел сделать из нее провинцию. Когда, несмотря на то, что большинство парламента поддерживало Тиссу, император его уволил, то от этого ничего в польском вопросе не изменилось. Векерле, за которым шло лишь меньшинство, пришлось применяться к взглядам Тиссы как по этому, так и по всем другим вопросам.

Вопрос об избирательной реформе не был настоящей причиной увольнения Тиссы, так как по вышеуказанным причинам видно, что преемники его могли и в дальнейшем поступать лишь так, как приказывал Тисса. Никакая избирательная реформа не могла пройти помимо его воли, так как и после своего увольнения он все же оставался вождем большинства. Тисса думал, что император рассчитывает сорганизовать против него коализированное большинство, и находил, что это неприятно, но логично.

Второе затруднение заключалось в отношении к Польше германцев. Мы обсчитали себя уже при оккупации Польши, и германцы обратили в свою пользу большую часть польской территории. В боях они всегда и всюду были сильнейшими, а отсюда делали вывод, что при каждой новой удаче имеют право на львиную долю. В сущности, требования эти были вполне логичными, но они чрезвычайно осложняли всякую дипломатическую и политическую деятельность, так как военные события всегда вредили им и устраняли их на задний план.

Итак, когда я стал во главе министерства, Германия придерживалась той точки зрения, что она имеет главные права на Польшу и что самый простой выход из создавшегося положения заключался бы в очищении оккупированных нами областей. Само собою ясно, что я не мог согласиться на такие претензии и определенно заявил, что наши войска ни в коем случае не выйдут из Люблина. После долгих споров Германии пришлось примириться с этим решением tant bien que mal.

Германская точка зрения претерпела в дальнейшем различные изменения. В целом она всегда колебалась между двумя альтернативами: или Польша должна быть присоединена к Германии (таково было германо-польское разрешение проблемы), или же Польше придется под видом выравнения своих границ отказаться в пользу Германии от большей части своей территории, удовлетворившись при этом для себя или для Австрии незначительным ее остатком. И та, и другая альтернативы были для нас неприемлемы; первая – потому, что возбуждение польского вопроса чрезвычайно обострило бы нашу галицийскую проблему и отняло бы возможность сохранения за двуединой монархией Галиции, отделенной от остальной Польши. Итак, мы должны были бороться против германо-польской альтернативы, не исходя из завоевательных помыслов, а из-за нежелания принести Галицию в жертву совершенно напрасно.

Также мало приемлем был и второй германский вариант, потому что раз изменение границ до неузнаваемости искалечило бы Польшу, то даже слитая с Галицией, она все же оставалась бы столь сильным и серьезным фактором неудовольствия, что желание справиться с ним мирным путем оказалось бы совершенно безнадежным.

Наконец, третье затруднение исходило от самих поляков. Конечно, они хотели извлечь из освобождения Польши, осуществленного трудами Центральных держав, возможно больше выгод, но все же сами мало содействовали выполнению своих чаяний. Военные силы их работали слабо. У них пользовались влиянием весьма разнородные течения. Одно из них было благоприятно Антанте; другое, и в первую очередь Билинский, высказывалось в пользу Центральных держав – особенно в те периоды войны, когда успех был на нашей стороне.

В целом польская тактика заключалась в том, чтобы по возможности меньше рисковать ради любой группы воюющих держав, а к концу войны примкнуть к победителю. Надо сознаться, что такая тактика имела успех.

Независимо от этих осложнений в польских политических кругах всегда царила большая нервозность, чрезвычайно вредная для хладнокровного делового обсуждения вопроса. По поводу моих планов между польскими лидерами и мною уже с самого начала стали происходить недоразумения, которые к концу моей деятельности обратились в непримиримую ненависть поляков против меня. 10 февраля 1917 года, то есть за целый год до Брест-Литовска, я получил из Варшавы сообщение, что Билинский, по-видимому, выводит из моих слов совершенно неверные заключения об уступках и тем самым несоразмерно повышает ожидания поляков. Я поэтому телеграфировал нашему представителю нижеследующее:

«16 февраля 1917 года.