В доме на холме. Храните тайны у всех на виду

Этот вопрос ПАНК задавали друг другу, несмотря на то, что все знали любимые предметы друг друга так же хорошо, как собственные.

— Что есть предмет?

— Ну, например, математика, или чтение, или рисование, или еще что-нибудь.

Они непонимающе уставились на него, поэтому Клод испробовал другой путь:

— Что вам больше всего нравится в школе?

Дао просветлела.

— Ой, мы любить школу! — похоже, она отвечала за всех. — Первый раз.

— Вы первый раз в школе?!

Им было по восемь лет. Как такое может быть?

— Мой отец болеть, поэтому мы долго идти в клинику. Потом он умереть, и мне печально. Но потом я жить здесь, ходить в школу, счастливая. — Она взяла гадалку у Мии и постукивала пальцами внутри ее тоненьких стенок.

Клоду показалось, что он ощутил ветер на влажном от пота загривке, но воздух был по-прежнему неподвижен, как скала. Он часто слышал, как взрослые говорили, что от чего-то «перехватывает дыхание», когда это что-то красивое, или приятно удивительное, или драгоценное, как младенец. Но от услышанного у него действительно перехватило дыхание, и оно вовсе не было приятным. Это была утрата, которая разрушила жизнь и прямым путем привела к обретению, которое ее спасло. Это была даже не «светлая сторона», которая вроде бы есть у всего на свете, а целое светлое небо. Клод окончил только пятый класс, но даже он был способен понять, что эта школа явилась настоящим чудом для Дао, если не считать того, что она не смогла бы его получить, не став перед этим сиротой. Самая несправедливая история, какую он только слышал за всю жизнь, а это, учитывая его жизненный опыт, кое-что да значило. Но Дао, Мия и Зея наперебой кивали и улыбались, словно ответ девочки был ничуть не хуже, чем ответ «естествознание» или «обществоведение» на вопрос «какой у тебя любимый предмет в школе?».

Когда дядя Агги тем давним дождливым днем сложил первую гадалку, он оплел оригами пальцами и напевно произнес кучу бессмысленных слов, которые, если верить его обещанию, должны были сделать гадалку по-настоящему волшебной, чтобы она действительно могла предсказывать судьбу, раскрывать настоящие секреты. Когда впервые подошла очередь Поппи, ее руки дрожали так сильно, что она едва была способна шевелить птичьими клювами. Она смертельно боялась, что выберет число, и цвет, и букву, и символ — и под конец откроет ту грань гадалки, на которой будет написано: «ТАЙНЫЙ ПЕНИС!!» Разумеется, дядя Агги всего лишь поддразнивал их, и, разумеется, даже в восемь лет она осознавала, что так и было. Но какой бы ужасной ни казалась подобная перспектива, она все равно расстраивала ее меньше, чем ответы, которых там не оказалось.

Деваться Клоду все равно больше было некуда, так что он остался в школе до вечера. Женщина с раскрашенными щеками пристроила его к делу — отмывать метлы, что казалось пустой тратой времени, хоть он и подозревал, что невозможно дочиста вымести полы грязными метлами. Когда он наконец вернулся в номер в пансионе, там было пусто. Ему казалось, что совсем поздно — уже завтра, — но матери нигде не было. Однако, как только он раскрыл компьютер, тот звякнул вызовом. Клод понадеялся, что отец будет не слишком разочарован, если ему ответит очередной сын, а не жена.

Пенн затаил дыхание, пока электроны в пляске неслись через пятнадцать часовых поясов, через океаны и соединяли его с окошком, открытым в Таиланде, явив глазам дочь. Неровная обритая голова, мешковатая одежда, припухшие красные глаза прожгли насквозь экран компьютера и превратили ее в маленькую, печальную, усталую версию его девочки, но все равно это была его маленькая девочка. Пусть она проехала полсвета и полностью трансформировала себя, она по-прежнему была прямо здесь, перед ним. Он вспомнил то время, когда она только-только стала Поппи, когда его сознание разучилось пользоваться местоимениями. И теперь было так же. Этот странный новый мальчик, называвший себя Клодом, был лишь маской. Пенн по-прежнему видел перед собой Поппи, и ее нельзя было ни с кем и ни с чем спутать, как нельзя ни с чем спутать Рождество.

— Как прошел первый день в клинике? — Пенн отчетливо услышал всю бессмысленность вопроса, словно спрашивал, как дела в школе или сделала ли она домашнее задание. Но не хотелось пугать ее или, того хуже, заражать пока еще бесплодными идеями, поэтому воздержался от вопросов о том, что действительно хотел знать.

— Глупо, — нахохлился Клод.

Пенн постарался сохранить оптимизм в голосе:

— Чем занимался?

— Меня заставили преподавать.

Лицо отца просветлело:

— Что преподавать?

— Английский. Маленьким детям.

— Как замечательно! — Отец послал мозговые волны экстатической благодарности в сторону Юго-Восточной Азии. — Поп… Клод, это же такой подарок тебе и этим детям! Из тебя, должно быть, получился классный учитель!

— Они думают, что я монах, — буркнул Клод.

— Правда? Почему?

— Потому что я лысый. — Он провел жалкой рукой по своим жалким волосам. По своим жалким недоволосам.

— Они же маленькие, — пояснил отец. — Просто растерялись.