В доме на холме. Храните тайны у всех на виду

Воспитание в темноте — оно помнилось Рози с тех пор, как дети были младенцами. Посреди ночи все было неизмеримо труднее. В темноте невозможно было четко разглядеть оттенок кожи, ясность глаз. Когда они плакали днем, то даже из другой комнаты понятно, была ли боль физической или эмоциональной, следует ли обращать внимание или игнорировать. Но после полуночи все крики были криками ужаса, все вызывали переполох. Отчего им жарко — повышенная температура или спросонья? Растерянность — кошмар или предчувствие? Может, кто-то действительно прячется в шкафу? Пациентов, разумеется, нельзя лечить в темноте, но Рози всегда представлялось, будто отделение неотложки так хорошо освещено потому, что днем страх не мог подобраться поближе, и царила точка зрения разума. В темноте правдивыми казались только страшные истории.

Рози попыталась провести первичный осмотр ситуации. Она не привыкла, чтобы в беду попадал Бен. Ей казалось, что он, наверное, заслуживает снисхождения как нарушитель, оступившийся впервые. Но, с другой стороны, Бен был достаточно умен, чтобы не оступаться, и поэтому, возможно, справедливее предъявлять к нему более высокие стандарты ответственности. Как поступить — наругать Бена, что он рассказал Кайенн (хуже не придумаешь!), хотя четко осознавал, что это глупо? Дать ему понять безмерность его прегрешения, огромный вред, который он причинил сестре, всей семье, хотя он и сам прекрасно это знал? Или наоборот — утешить, сказав, что на самом деле это не его вина, все секреты со временем раскрываются, он не разрушил жизнь Поппи безвозвратно? Что, избирая путь секретности, они с самого начала знали о его конечности?

Пенн раскрыл было рот, чтобы спросить Бена, правда ли ему было так тяжело держать свой рот на замке, неужели так трудно было не посвящать никого в эту единственную тайну, — и тут же понял ответ на свой вопрос. Это было очень тяжело. Раньше, до того, как Бен рассказал свою историю, ему не приходило в голову, что секрет Поппи невозможно хранить отдельно от остального. Не рассказывать о Поппи, понял Пенн впервые, значило не рассказывать о Нике Калькутти, о Джейн Доу, о Мэдисоне и о том, как им там нравилось и почему они уехали, не рассказывать о малыше Клоде, и о радости, которую несло его детство, и о том, как он дополнил их семью. Впервые Пенн понял, что все это не-рассказывание было твердым, как алмаз, и имело не меньше изъянов.

Но прежде, чем родители сумели рассортировать тени и решить, что делать с Беном и Кайенн, все еще больше осложнилось. Бен был не единственным. Они приходили посреди ночи, в темноте, один за другим, как сны.

— Я однажды сказал это Дереку Макгиннессу, когда надирал ему задницу. — Ру был настолько расстроен, что не заметил в темноте Бена, который уже находился в родительской спальне. — Я не думал, что он обратит внимание, но он, наверное, обратил. Я не думал, что он понимает, о чем я говорю, но, наверное, понял. Колотя его по башке, я приговаривал: «Это… О… Моей… Сестре… Говоришь… Ты… Дырка в заднице!»

— Не говори «задница», Ру. — Сколько ни было в сказанном поводов для возражений, Пенн по умолчанию выбрал тот, который был привычнее.

— «Это о моей сестре ты говоришь, Дырка!» — послушно поправился Ру, а потом добавил сокрушенно: — Это было в состоянии аффекта.

— И у меня, — кивнул Бен, тоже сокрушенно.

Какой же вариант хуже, задумался Пенн. Из ненависти или из любви? Из верности сестре или преданности любимой? В пылу сражения или в дыму романтического костра? Но не успел он определиться с выбором, как дверь приоткрылась снова.

— Это мы, — голоса Ригеля и Ориона звучали как хор близнецов в фильме ужасов. Как голоса маленьких мальчиков. Казалось, они вот-вот заплачут, и Рози попыталась вспомнить, когда они в последний раз плакали.

— Помните, мы случайно проговорились всем на барбекю у Грандерсонов? — спросил Ригель, и Пенн вспомнил. Более того, вспомнил, что проговорился не Ригель, а Орион, и его тронуло инстинктивное желание Ригеля принять на себя часть вины брата. Может, в темноте они сами не совсем понимали, кто из них кто.

— Через неделю в школе парень, которого мы вроде как знаем, подошел на перемене и спросил, почему мы сказали так про Поппи, — объяснил Орион.

— Мы начали говорить, что просто шутили, рассказали о «Капитане Таракане» и о собаке Гарри и Ларри, — продолжил Ригель.

— Но потом он перебил нас и сказал, что, возможно… тоже такой. Как Поппи. И, может, мы знаем, что ему следует делать или с кем следует поговорить, и вообще… — Рози заметила, насколько твердым стал голос Ориона.

— И мы знали, — просто договорил Ригель. — Поэтому рассказали.

— Он был очень печальным и напуганным, — добавил Орион, — так что нам показалось, это будет правильно. Мы думали, уж кто-кто, а он никому ничего не расскажет, но, может, ему пришлось, чтобы кто-то мог ему помочь, понимаете? Может, пришлось рассказать, чтобы кто-то его выслушал.