В голове моей опилки…

Узнав о том, что Дмитрий находится в Челябинске, я не мог не попросить об интервью. Он согласился, ведь мы даже чуточку знакомы. Однако поставил условие: говорить будем по электронной почте. Один вопрос — один ответ. Потом задаем следующий вопрос, и так далее. Я нисколько не удивился. Творец альтернативной реальности и должен быть виртуальным, но в то же время легкодоступным для своих прихожан. И вот, что у нас получилось...

- Ты мыслишь совершенно уникальными гипертрофированными, неожиданными образами. Но именно мыслишь. Кто ты в первую очередь - писатель, поэт, филолог или философ?

- Я - это я, и слова-ярлыки вторичны. Все непонятное тревожит, требует объяснения, поэтому мы и находим определения тому, что шире любых определений, для того, чтобы, нацепив якорь, больше не думать об этом. Не то, чтобы люди ночей не спали, пытаясь разгадать, чем я занимаюсь, но просто понятно откуда берётся и как возникает логика определения. Я занимаюсь тем, чем мне нравится заниматься. Для филолога я менее систематичен и наукообразен, для философа не системен, поверхностен и не достаточно рискОв, для поэта рифмую плохо, и амбиций у меня мало, для писателя я не достаточно эмблематичен в своих текстах ну, вот, чтобы можно было вытащить из моей книги какую-то конкретную сцену и навеки с нею солидаризоваться. Да писатели - это сегодня вообще что-то непонятное, они или в Переделкино живут, или парикмахерские открывают...

Я пытаюсь делать то, что мне интересно. Скажем, пару лет назад я написал текст про все симфонии Шостаковича. Каждый день слушал по симфонии и записывал то внутреннее кино, что видел на изнанке век, пока музыка звучала. Так сложилось эссе, которое перепечатали раз пять, а "Новый мир" дал мне за него премию по итогам года. Дальше можно было бы идти по нескольким направлениям. 1) Стать в общественном сознании "ответственным" за Шостаковича и во время его юбилеев пожинать жатву внимания СМИ, объясняя, чем нам Дмитрий Дмитриевич так важен. 2) Можно было написать другое эссе - про девять симфоний Бетховена. Или Малера. Или Брукнера. Или Шнитке. Или про все квартеты Шуберта. Или Шумана. В общем, логика понятна. Но я и этого не стал делать, так как один раз сделал, жанр придумал, дискурс освоил, можно идти дальше.

Важно всё время делать что-то новое (хотя при этом стараться не разбрасываться и держать себя под контролем). После своей книжки об Олеге Кулике (а книги по современному искусству у нас выходят и сейчас крайне редко), я бы мог легко сделать карьеру арт-критика; после своей работы в театре стать театральным обозревателем. Но даже теперь, заканчивая книгу о современных композиторах (вы хотя бы слышали, что есть такие?), я не думаю конвертировать эти свои усилия во что-то статусное, то есть всем понятное, предпочитая оставаться демонстративным дилетантом.

- В твоих текстах ощущается тотальное одиночество. Впрочем, это одиночество без надрыва, без грусти. Оно самодостаточно. Даже Чердачинск в «Едоках картофеля» - город-одиночка и одиноких. Я подозреваю, что ты построил свой внутренний мир, вселенную, в которой тебе удобно.

- Есть «одиночество» (неуправляемый, стихийный процесс), а есть «уединение», то есть то, что тебе нравится, и то, что ты сам выстраиваешь именно в том режиме, который тебя устраивает. В больших городах люди одиноки потому, что их никто не знает. В маленьких - потому что их с детства знают все окружающие и, как бы понимая, чего от них можно ждать, пеленают своими ленивыми ожиданиями, из-за чего становится не только одиноко, но ещё и душно. У меня есть семья, любовь, родители, близкие, но это не умаляет моего одиночества, на которое обречен каждый человек, осознающий конечность жизни и постоянно ощущающий ледяное дыхание не-жизни. Так уж у меня голова устроена, что я постоянно эту границу чувствую. Ощущаю.

- А как соотносятся Творец и социум в реальной жизни? И вероятнее всего, глупый вопрос: почему Чердачинск? И зачем тебе было так необходимо метро в нем?

- В трёх моих романах существует город Чердачинск, название которого я перевожу для себя как «крыша мира», а, скажем, моя французская переводчица Вероника Пате - как «Брик-о-брачинск». Меня с детства преследуют разговоры с толкованием топонима про «урочище Селяби» и его обыгрывание. Недавно умерший прозаик Владимир Курносенко поместил героев «Евпатия», главной своей книги, в странный, старинный город Яминск. Будем считать, что мой Чердачинск возник в полемическом задоре своему более старшему товарищу.

Чердачинское метро, которое я упоминаю в романе «Едоки картофеля», нужно было, прежде всего, не Чердачинску, но вот этому конкретному тексту, в котором мне важно было, помимо много чего ещё, зафиксировать и закрепить разницу между реальностью и вымыслом. Дабы персонажи, которых я придумал от начала до конца, не тёрлись своими краями о гипотетических прототипов.

Судьба всё того же Курносенко, бывшего соучеником и близким другом моего отца, постоянно отгребавшего от своих знакомых и близких за то, что он их описывает в своих текстах, меня многому научила.