В изгнании

Вам шестьдесят? Как может быть такое?Когда такой успели путь пройти?Ваш ум живой и сердце молодоеСвидетельствуют – нет и тридцати!Как хорошо, что Вам уже немало…

Иначе бы, волнуя и пьяня,Меня бы страсть безжалостно сжигала,Вам докучала бы досада на меня.Глядишь на Вас – и нет зимы на свете!Вы молоды и прелести полны!Вам шестьдесят, у Вас семья и дети —

Но многие в Вас тайно влюблены!А годы… Что ж, с годами мы мудрее.Все лучшее досталось Вам из них —И грусть легка и радость веселее,Когда разделишь вместе с Вами их.

Как бьется сердце… Разве приневолишьЕго спокойней и ровнее быть?Вам шестьдесят, Вам шестьдесят всего лишь.Гляжу на Вас – и счастья не избыть!

* * *

Мы провели в Сарселе первую военную зиму. Друзья приезжали повидать нас и задерживались на много дней. Частенько у нас подолгу гостила прелестная и элегантная Екатерина Старова, сын которой был на войне. Деликатная участливость и преданность Екатерины делали ее воистину добрым Провидением для многих несчастных. Помощь и участие, которые она проявила в момент смерти матери, укрепило нашу дружескую связь, со временем все возраставшую. Екатерина в тот год приехала в Сарсель на Рождество со множеством друзей. Каждый привез что-нибудь для праздничного ужина, а мы нарядили рождественскую елку.

Полуночная служба, которую мы слушали в то первое военное Рождество, транслировалась по радио и в окопах, где находился сын Екатерины Старовой. Служба закончилась, а мы молча сидели вокруг зажженной елки. Мысленно мы перенеслись далеко, через пространство и время, к рождественским праздникам нашего детства, в Россию… Внезапно елку охватило пламя; но мы так ушли в воспоминания, что она сгорела, а никто и не пошевелился.

Стояли суровые морозы, гололед часто затруднял связь с Парижем. Весной война стала набирать обороты. Началось настоящее вторжение, со всеми его бедами и ужасами. Мы увидели сначала бельгийских беженцев, вскоре за ними последовали французы из северных департаментов. Телефонная связь была отрезана. Мы больше не могли общаться с Парижем, а скудные известия, доходившие до нас, не согласовались с сообщениями радио. Число беженцев росло и росло. Появление беженцев из Лузарша, находившегося от нас всего в двадцати километрах, посеяло в Сарселе панику. Торговцы закрыли лавки, включая продовольственные магазины, и город опустел в один день. Нам тоже надо было уезжать поскорее, ибо мы оказались под угрозой голодной смерти. У нас как раз осталось ровно столько бензина, чтобы добраться до Парижа. Столица была почти пуста, большинство отелей закрыты, и многие из знакомых уезжали. Наконец, мы нашли приют у Нонны Калашниковой. Она жила на улице Буало в крошечной комнате, где мы ночевали втроем, не считая ее собаки и нашей кошки. На следующий день барон Гауч оказал нам гостеприимство в своей квартире на улице Микеланджело. Отправившись повидать нашего друга графиню Марию Чернышеву, жившую рядом, на бульваре Эксельмон, мы нашли ее на улице перед домом. Она устраивала столовую, чтобы кормить несчастных, бегущих от вторжения. Это было классическое и печальное зрелище массового бегства населения: испуганная толпа женщин, детей, стариков, самые крепкие шли пешком, другие набились в повозки, вперемешку с собаками, кошками, птицей, мебелью и матрасами. Большинство этих несчастных людей с суровыми, изможденными лицами, которых выгнала в дорогу бессмысленная пропаганда, не знали, куда они идут. Изнуренной женщине, тащившей четырех детей и скудную провизию, я попытался растолковать, что она подвергается гораздо большей опасности, бредя вот так наугад, чем если бы осталась дома. «Да вы еще просто не знаете, – сказала она, – что немцы насилуют женщин и режут детей на куски.»

Мы предложили нашей подруге свою помощь, но все магазины были закрыты, и мы с большим трудом смогли достать только хлеб и сахар.

Бедствия людей оборачивались бедой и для животных. Было ужасно слышать отчаянные крики несчастной скотины, голодной, брошенной хозяевами на произвол судьбы. Повсюду летали попугаи и канарейки. Они легко позволяли себя поймать, и мы смогли спасти нескольких птиц и раздать друзьям.

Среди оставшихся в городе немногочисленных парижан была большая доля русских. Многие, чтобы обеспечить охрану своих жилищ, устраивались в покинутых каморках консьержей.