В конце будет Слово

Нина Петровна замолкает, взгляд её наполненных слезами глаз делается туманным, и я понимаю, что в этот момент она не здесь. Да и сам я словно бы в другом времени: чужие воспоминания задевают меня. И пусть моё отвращение к матери (и как это я согласился так её звать?) нисколько не угасает, зато старуха вызывает во мне чувства… неясные. Ностальгия, возможно? Верно, она напоминает мне Луизу: у служанки Джексонов тоже была непутёвая дочь, воровка, кажется, но таких подробностей я уже не в силах вспомнить. Видимо, те части памяти, что не связаны со мной на прямую, погибают быстрее всего. И ведь я сам виноват! Нечего пропускать через себя этот мир, эти эмоции! Пропускать сквозь сердце жалкую историю, задаваться вопросами – нет, это не моя забота. Господи, пусть все оставят меня!

Над моими мольбами Ты только смеёшься, наверно, потому что дверь открывается со скрипом, и в комнату заходит Яна. На меня тут же накатывает волна необъяснимых ощущений, подобная нервной дрожи, если бы только сердце могло дрожать от волнения, как целый человек. Яна выглядит измученно в мятой одежде и с несвежим макияжем. Её веки лишь полуоткрыты, но присмотревшись к своей бабке, она открывает глаза шире.

– Бабушка? – спрашивает она осторожно.

– Данилу я кормила, и он чистенький, – откликается Нина Петровна, – а я вот, представляешь, так сильно ногой о проклятую кровать…

– Ах, понятно.

Яна отворачивается, бросает сумку на пол и начинает бегать по комнате из угла в угол в поисках чего-то.

– Ищешь что?

– Ага. Носки.

– Так жарко же?

– Ноги натёрла.

– Так дома-то что? Или ты собралась куда опять?

– Ага.

– Я думала, ты с братом погулять сходишь, ты обещала.

– Мне некогда.

– Прекрати носиться, я говорю, – не выдерживает Нина Петровна, – я не могу справляться со всем одна! Мне сегодня готовить, а вечером полы мыть идти. Я на твою помощь рассчитываю.

Яна замирает к нам спиной и не шевелится пару мгновений: только и видно, как плечи её поднимаются от тяжёлого дыхания. Ох, как знакома мне эта маленькая борьба, когда решаешь, сорваться с цепи или же погасить огонь, разгорающийся на поленьях накопленной за день злости. Яна ещё слишком молода, чтобы вовремя замечать разницу между коротким раздражением на родного человека и гневом на весь несправедливый мир, думаю я. Но она поворачивается к нам лицом:

– Да, конечно, – соглашается она, – я возьму его с собой. Я с подругой хотела встретиться, ничего такого – могу и Даню взять.

Сказать по правде, я надеялся, что она откажется: тогда бы я имел возможность наконец остаться один и тщательно покопаться в архивах своих мыслей. Необходимость следить за собственным мозгом стоит как никогда остро. А в присутствии Яны, пусть я и сумею игнорировать писк и нависшее надо мной лицо, мне не удастся погрузиться в воспоминания – слишком сильно я чувствую её. Необъяснимость этого явления бесит. Но скажите, кто на самом деле считается с чувствами бессловесного существа? Все мы лишь хотим, чтобы оно не издавало неприятных звуков и нежно ластилось к нашим рукам. Вот и Яна берёт меня на руки и целует в макушку.

Июнь пасмурный и дождливый, но сегодня на улице сухо. Яна минут пятнадцать катала меня в коляске по ближайшей к нашему дому аллее (и серо-зелёный пейзаж утомил быстрее, чем стены квартиры, хотя свежий воздух будто прочистил лёгкие), а когда Маша, обещанная подружка, замаячила на горизонте, моя сестра снова взяла меня на руки. Во время ожидания я с неудовольствием думал, что мне всё-таки придётся слушать болтовню девушек со скуки. Всё обернулось иначе. Случилось нечто, отчего я ощутил себя последним идиотом: Янина Маша пришла не одна, а с ребёнком, с девочкой, с такой же крохотной, как и я, наверное. Удивительная моя слепота! Не знаю, слушаешь ли Ты, но мне самому себе стоит объяснить, как же так вышло, что меня удивляет ребёнок. За то время, что я жив в этом теле, ни разу я не видел другое дитя: дикость, но не могу вспомнить подобного случая. Моих ровесников и ровесниц от меня скрывали коляски, пустота провинциальных улиц, редкость моих прогулок… Но как же мне стыдно! Вот какой я теперь – самовлюблённый индюк, дальше своего носа не вижу! Зациклившись на собственный страданиях, в одночасье возомнил себя особенным, сам того не заметив. Да, да, единственным в своём роде, обречённым на вечные перерождения. А за что? За страшные, но великие грехи прошлого. За то, что я тот самый Прометей, наказанный Зевсом. Богом себя возомнил или нефилимом. Глупец! Потому и считал себя достойным обращаться на прямую к Тебе.