В кругу Леонида Леонова. Из записок 1968-1988-х годов

— Редакцию журнала надо было обновить. Хорошо, что вы согла­сились. Но редактором надо было назначать писателя. Косолапое — недостаточно авторитетная фигура.

— Л.М., я «согласился» поневоле, как член партии, по приказу. Я не верю, что линию этого журнала, групповщину его можно изме­нить, если аппарат там остается. И зачем мне это? Я бы с удоволь­ствием пошел в новый журнал, если бы его создали, где редколлегия состояла бы из значительных русских писателей и критиков, которые способны думать не о личных и групповых интересах, а об интересах нашей литературы, нашей страны. А так — я ведь член многих ред­коллегий, но ни один журнал мне не кажется лучшим. Можно бы поднять уровень журналов, их значимость для культуры.

— Это верно. Журнальное дело очень важно и для писателя, и для читателя.

Перешли к Горькому.

— Знаете, то, что рассказывали близкие о последних днях Горького, — страшно. Я был ошеломлен холодом и брезгливостью рассказа П. Крючкова, записанного Тихоновым, ссорами между Будберг и Екатериной Павловной, тем, что передала Олимпиада Черткова... (переданные Леоновым подробности опускаются).

Снова говорим о современной литературе, о Солженицыне.

— Не обидели мы его чем-нибудь? Я спросил у П.Н. Демичева — не допустили ли в отношении Солженицына небрежности? Он отве­тил, что беседовал с ним будто мирно и обнадеживающе.

— В литературе не должно быть запретных тем. Кто-то думает, что народ можно заставить вычеркнуть из своей памяти, из своей истории то или иное десятилетие. Мы должны говорить безбоязнен­но обо всем. Я в своем романе касаюсь самых острых проблем наше­го времени... Но в «Раковом корпусе» — страшная тема: люди гниют и, чтобы не задохнуться, чтобы как-то уравновесить страшное, нужно широкое и очень глубокое небо. Без этого человека только можно удушить, а это не дело писателя. Без нас в мире человека есть кому душить. У нас же совсем другая задача: помочь ему разгадать и себя, и мир. Я уверен, что этот большой смысл может быть раскрыт, выражен каким-то золотым иероглифом. Разгадать его стремился Л. Толстой, Достоевский, Чехов. Его можно разгадать. Думаете, Горький разгадал? Да, он принимал идею коммунизма, как принимаем мы с вами. Но он чувствовал, что она лишь откры­вает путь к разгадке этого иероглифа. И он лихорадочно листал кни­гу за книгой, надеясь найти тот специфический ответ, который от него ожидается как от художника. Именно в поиске этого иерогли­фа подлинный Достоевский, перехлестывающий все идеи и идеалы, которые маячат в его творчестве. Он чувствует, и мы чувствуем, что эта энергия, эта страсть, эта устремленность порождаются чем-то большим во имя чего-то большего. Для меня искусство есть квадрат­ный корень, выведенный из всех наших знаний о мире и помножен­ный на минус единицу, под которой понимайте талант, интуицию, непосредственность видения мира и еще многое другое. Подсозна­ние тоже не исключается, ибо оно есть то, чего мы пока не разгада­ли, как вы правильно где-то написали.

И стал рассказывать о снах, предчувствиях, сетовал, что психоло­ги наши ленивы и не любопытны. Вспомнил, как жил в годы войны.

— Осенью 1941 года получил, после долгих бедствий, первый, после запрещения «Метели», гонорар, 16 тысяч. Пришел в банк и попросил, чтобы 8 тысяч у меня приняли в фонд обороны. После долгих выяснений приняли. Три тысячи выслал семье в Чистополь. Полторы забрал Панферов, на остальные купил подарков и решил 7 октября выехать в Чистополь. Поехал и — был отрезан от Москвы. Квартиры там не нашлось. Снял полуподвальное помещение бывше­го квасного заведения. В деревянном полу огромные щели, из кото­рых выглядывали рыжеватые крысы. Одна особенно назойливо и ехид­но следила глазом за тем, как я, скрючившись, писал «Нашествие». Вот откуда в пьесе мышь — помните? Холод и нужда, но написал.

17 февраля 1970 г.

По телефону сообщил, что читает «В круге первом». «Вернее, перечитываю. Очень трудночитаемое произведение. Откуда у Солже­ницына такое знание подробностей? Выдумывает? У него Сталин — рыжий. А я видел его черным. Многое выдумывает? У меня в «Рус­ском лесе» есть фраза, что «все правдоподобно о неизвестном».

20 февраля 1970 г.

Разговор по телефону:

— Очень плохо чувствую себя. Есть вещи, являющиеся показате­лем духовного здоровья государства. Литература среди них стоит на первом месте. Если сейчас в литературе так мало светлого — это дол­жно обеспокоить государство. Между тем, как плохо к нам относят­ся. Подумать только, два года тому назад я сделал доклад о Горьком, и до сих пор его не могут выпустить. Книгу бы пьес отдельным изда­нием? Ничего нет!

4 марта 1970 г.

На мой вопрос, прочел ли он «В круге первом», ответил:

— Дочитываю. Солженицын не умеет вычеркивать. Между тем, вычеркивание — могучий усилитель таланта.

— Нет отбора?