В кругу Леонида Леонова. Из записок 1968-1988-х годов

— Это значит, что вам самому что-то неясно. Нет, у меня так не бывает. Почти не бывает. Если сажусь за стол и мне не пишется, значит, я чего-то не уяснил, не знаю.

Речь зашла о языке. Л.М. сказал, что у Бондарева очень весомые, емкие диалоги.

— Народ ежедневно, ежеминутно создает яркое в языке, умея в золотинку слова влить максимум золота. Писатели не всегда это уме­ют, у народа не учатся и теряют бриллианты.

Л.М. показал два листа рукописи «Русского леса», написанные карандашом, юмористически заметив:

— Раньше я писал свои рукописи на самой плохой, серой бума­ге, чтобы не обольщаться, видеть недостатки написанного. Знаете, когда пишешь на хорошей бумаге, то и плохо написанное кажется не таким плохим, а переписанное на машинке кажется еще лучшим. Теперь пишу карандашом, чтобы неудачно написанное можно было стереть резинкой и написать заново. Пишу на больших листах, ибо придаю значение не только тому, что написано, но и сколько места отведено вот этому по сравнению с этим: проходных мест не при­знаю. Каждый эпизод пишу как самостоятельное произведение, как законченное. Очень ясно прочерчиваю внутренние своды, внутрен­ние балки, связывающие все. По-моему, это главное. У Толстого вы не увидите этих балок, но именно они держат произведение так, что над ними не властно время. Этих балок читатель не замечает, как не замечает многого. Вот я сделаю этот завиток, ну как узор вот на этом стуле. Но вы замечаете, что мастер кое-что прорезал и от­шлифовал на той стороне, изнутри, куда ничей глаз никогда не проникнет. А мастер все-таки отшлифовал и там. Вот также мы должны работать. Это трудно, читатель этого не оценит, а мы дол­жны. Знаете, меня Бог не обидел талантом, но иногда делаю вот этот узор, провожу раз — не получается, два — не получается и, кляня все, думаю: «Эх, что бы стоило дать мне побольше таланта, ну еще бы копеек на сорок».

И снова вернулся к тому, что план вычерчивает четко, долго проду­мывая его. Над произведением, которое пишет сейчас, сидит уже много лет, задумав его еще в 1939 году. Сказал, что вначале Вихров и Граци­анский мыслились как одно лицо. Нарисовал графику «Русского леса», «Дороги на Океан». Горькому он тоже чертил «Дорогу на Океан», рас­сказывая о романе. Тот сказал ему: «На моих глазах растете...».

Разговор о «Воре». Бондарев сказал, что ему «больше нравилась первая редакция. В новой все же нарушается атмосфера, то, что я называю воздухом».

Леонов возражал:

— Я многое изменил в Векшине, усилив в нем негативное. По­мните крик: «Есть ли у тебя сердце хоть с горошину?»

Конечно, все мы фанатики. Я тоже, когда пишу, ничего другого не слышу. Когда писал «Барсуков» (за 9 месяцев), дочь родилась, росла. Жена обижалась, что мне и до нее не было дела.

Долго спорили, почему не встретились Толстой и Достоевский. Леонов:

— Им бы не пришлось ни о чем говорить. Они бы поняли друг друга с полуслова. Помните: Денис Давыдов встречается с Блюхе­ром. Они пили пиво, вино, один говорил только по-немецки, дру­гой немецкого не знал. Повторял: «Тут», но Блюхер в конце жизни сказал, что за всю жизнь он по-настоящему поговорил с одним чело­веком... Д. Давыдовым.

Потом Бондарев рассказал о своей поездке в Н. Тунгуску, о лю­дях, их интересах. Когда они заговорили о спиритизме, Бондарев сказал, что он верит в «первый элемент». Я отключился, разговари­вая с Татьяной Михайловной.

Ю.В. Бондарев за чаем спросил:

— Л.М., вот вас и многих других зачинателей советской литерату­ры в свое время заметил и поддержал Горький. Вы знаете, как необ­ходимы молодому писателю слово поддержки и критическое слово. И вот прошу понять меня правильно: почему вы не высказываетесь о нашем творчестве? Или вы не видите в современной литературе ниче­го заслуживающего внимания?

— Что вы? Разве можно так думать? Но я вам искренне скажу, что я очень виноват перед своими младшими собратьями, очень. Дело в том, что Горький был просветителем и обладал редкостным талантом не только радоваться появлению каждого нового дарования, но и литературно-критическим талантом. Я же, и не только я, но и Шоло­хов и другие мои сверстники лишены литературно-критического да­рования. Я не умею писать статей и писем.

— А ваша публицистика, статьи о Чехове, Грибоедове, Горьком?

— Это не литературно-критические статьи. Это рассуждения о моем восприятии таких больших явлений, как Толстой и Горький.

Потом разговор вновь переключился на главную тему, постоянно его мучающую:

— А может, русский народ уже кончился?

1 марта 1971 г.

Позвонил Л.М.:

— Не обиделся ли Бондарев? Только что прочел его «Горячий снег». Опыт громадный. Материал колоссальный. Психология? Не всегда глубоко. Хорошо написана смерть Веснина. Надо уплотнять ткань за счет промывки. Монологи надо ставить как сцены в театре.

— Когда же будет готов ваш роман?

— Не тороплюсь. Потороплюсь — не буду уважать себя.

6 мая 1971 г.

Сегодня по телефону: