В кругу Леонида Леонова. Из записок 1968-1988-х годов

— Вы думали о генезисе этого романа? У Горького остался от рабо­ты колоссальный материал. Хозяйственное чувство подсказывало пи­сателю: как бы не пропал. И вот он взял все это и спаял. Велосипед­ная цепь, кастрюля, детали от радиоприемника. Конечно, можно что угодно с чем угодно спаять, но... сложно. У меня все-таки оста­ется ощущение, что не из одной мраморной глыбы, а из осколков мрамора он пытался сделать скульптуру. А ведь даже глыба не каждая годится: то ноздреватая, то не с теми прожилками. Магической ракусировки, чем поражает Сикстинская капелла, тоже нет. Хотя в от­дельных частях превосходно. Меня всегда поражало богатство кра­сок, сочность и точность определений у Горького, великолепная портретность и рельефность ее. Все-таки у Достоевского и Толстого не­редко портреты самого себя. У Горького этого нет. Но у него только двухмерное изображение. Он, может быть, потому и не любил Дос­тоевского, что недооценивал его многомерности. У Достоевского в движении не только фигуры первого плана, у него движется все, что находится и на втором, и на третьем плане. Не исключено, что доб­рое отношение Горького ко мне объясняется тем, что мне кое-что в этом отношении удавалось. У Горького второй план недвижен. Исто­рия покажет, удалось ли мне что-либо... Конечно, Горький часто был связан материалом, наблюдениями. У него, например, в пьесе «Сомов» поют песню 1911—12-х годов, как она запомнилась ему. У Достоевского же Верховенский — отнюдь не Нечаев. Верховенский овеян магической тоской о чем-то.

Да, а вот об алмазах... Вы правы, может, с настоящим алмазом ходить...

И рассказал, как недавно в Абрамцеве бандиты зарезали жену скуль­птора Куприянова.

— Приехал на дачу, а жены нет. Может быть, у соседей? Пошел — нет. Искал, нашел за оградой дачи. 17 ножевых ран. Серьги выр­ваны из ушей, кольцо снимая, подрезали пальцы. Страшно.

26 ноября 1977г.

Ровно в 5 часов с югославским профессором и известным переводчиком русской литературы Милосавом Бабовичем мы пришли к Леонову. Он дружески приветствовал сухощавого вообще, а теперь еще более похудевшего черногорца.

— Что с вами? Болеете?

— Нет. Много работы. Да так и лучше — легче. Не надо носить лишнего груза.

— А народ понимает, что мир идет к необычайно сложным собы­тиям? Они разразятся, может быть, уже в 80-х годах. Вы общаетесь с людьми разных стран, с писателями. Скажите, писатели об этом ду­мают? Есть глубоко думающие писатели?

— Мне кажется, нет.

— А Достоевского за рубежами нашей страны понимают? Понима­ют они, что Достоевский показал, как и чем человечество жило две тысячи лет и чем оно дальше жить не может? Необходим переход к другому. Мы идем, может, не тем путем, но его должно и все чело­вечество тоже выбрать. Ибо по-старому жить оно не может.

— Нет, такого понимания нет. Часто для людей Достоевский только мастер необычного детектива.

— Вот если бы они поняли Достоевского, они бы и к нам относи­лись по-другому, видели бы у нас не одни только недостатки и про­счеты. Знаете, в небольшой статье для румынского журнала «XX век» я сказал, что в историческом состязании Достоевский обогнал Тол­стого. Из писателей прошлого только Достоевского читать не скучно. Вернее сказать, трудно читать «Вертера», Бальзака, Диккенса, пото­му что ощущаешь, как далеко мы ушли от них и какие высокие требо­вания сегодня предъявляются к искусству. Речь идет об очень боль­шом повышении емкости в современной прозе. Мы переходим на иероглиф повествования: жест — и все готово. Высыпите спички — вон сколько их. Но их плотно уложить — всего один коробок. Вот так и слова ныне требуется укладывать, без единой пустоты. Аеге perennius — как я люблю этот язык! — так вот написанное должно напоминать вырезанное на меди. Ныне все любят, чтобы было попроще, полапидарнее. Мне же кажется, что литература от этого страдает. Плевелы, сорняки — от них надо спасать литературу. Знаете, рожь безза­щитна перед сорняком, пшеница сама не защищается. Как-то меня спросили, почему Вихров менее активен, чем Грацианский. Поче­му? Потому что Геккерены, Грацианские всегда сильнее, ибо Вихров никогда не пойдет на то, на что пойдет Грацианский. Нельзя поощрять плевелы. Историю судят не только за то, что было сделано, но и за то, что могло быть сделано, но не было сделано. Никогда еще время не требовало от человека такой напряженности мышления, как сегодня. Есть какие-то признаки, интуитивное ощущение чего-то надвигающегося, грозного. Не знаю, как это доходит. Но это безо­шибочное чувство интуиции подсказывает разуму. Разум ведь откры­вает то, что душа уже чувствует. У меня ощущение, что мы идем к мировым событиям. А вы не знаете, в Югославии напечатали отры­вок из моего романа?

— Узнаю.