В кругу Леонида Леонова. Из записок 1968-1988-х годов

Л.М. сообщил, что вчера был день рождения Татьяны Михайлов­ны. Но сегодня настроение у него было ворчливое. Снова доказы­вал, что Россия не умеет ценить свои таланты. «Но у меня одна толь­ко Родина, один дом — вот тут. Другого ничего не будет!» Сокрушал­ся, что никому нет дела до литературы и до русских людей, что русские, внесшие в мировую литературу и культуру часто не меньше, а больше других, стали не русскими, а советскими. Не могут назвать себя русскими, чтобы их не обвинили в кичливости, в великодержав­ном шовинизме. А если что-то кто-то из народностей, населяющих Советский Союз, сделает плохо, его не назовут ни советским, ни узбеком, ни татарином, а только русским. Так принято за границей

— Еще 15 лет тому назад я сказал Демичеву по телефону: «Пойми­те, Сибирь могут защищать только Ермаки... десять тысяч Ермаков».

О литературе: «Каждое ненаписанное произведение лежит мерт­вой плитой, придавит всей своей тяжестью тех, кто не думает о лите- ретуре, не способствует ее развитию».

15 сентября 1977 г.

Сегодня позвонил Леонид Максимович:

— Вы смотрели телеспектакль «Заседание парткома»? Знаете, все друг друга чуть не матом кроют. Но что меня поразило еще больше, так это то, что они яростно ненавидят друг друга. В чем дело? Совет­ские люди такими стали? Или — это надо для кого-то за границей? Такими спектаклями мы не выиграем битвы. И — художественный уровень... Только первым сортом мы сможем туда пробиться. Сперва — мозги, потом — ноги.

И нужны совсем другие масштабы. Мы слишком привыкли к сво­ему значению. Как же, существуем 100 тысяч лет! И никогда не ду­маем о том, что после нас будет еще множество формаций. За нами долгое время, неизмеримое... Сейчас есть потребность в этой точке обитания, и мы находимся в этой точке. Не верю в существование жизни во Вселенной, кроме нашей.

Мы должны шире мыслить, соразмерять сегодняшний день с тем, который придет через миллионы лет. Я давно думал об этом и гово­рил Горькому, размышляя об эффекте Доплера.

Я рассказал ему о своей беседе с американским профессором Джек­соном, который считает Чехова одним из самых умных писателей в русской литературе.

— Нет, я с этим не согласен. Тут другое. У него было поразитель­но точное видение сущности любого предмета. Знаете, в чем гени­альность Ленина? Как-то один из моих сослуживцев по Гражданской войне рассказывал содержание своей беседы с Лениным. Как ему казалось, Ленин все время уводил разговор к самым простым, обык­новенным вопросам. Иначе говоря, Ленин смотрел в корень всего, в самую главную точку. Вот и Чехов обладал этим качеством.

22 октября 1977 г.

Позвонил Л.М. и поздравил его с Государственной премией за «Бегство мистера Мак-Кинли».

— Спасибо. Приятно, конечно, хотя я и не люблю этого фильма. Подсунули Высоцкого, а я не люблю спать в кровати с другими. Ло­жишься один, просыпаешься: рядом лежит неизвестный брюнет.

— А что нового в литературе?

Сказал:

— Это произведения местного значения. А нужны вещи крупного обобщительного плана. Бурлюк как-то телеграфировал в Ростов бра­ту: «Приезжай, можно прославиться». К сожалению, ныне стало очень много желающих прославиться.

13 ноября 1977 г.

Позвонил Л.М.

— Вы что — обижены на меня?

— Почему вы решили?

— Не звоните, не даете о себе знать.

— Боюсь оторвать вас от работы.

— Какая работа? Какое-то слякотное состояние души. Вчера ходил в Ленинку смотреть странички «Братьев Карамазовых». Поразительно. Я сказал, что литературоведы этого не поймут. Это какая-то болезнь. Документ о физиологическом состоянии. Пена, щепки, поражающее напряжение, отчаяние, ненависть к самому себе. И от всего этого по­том отцедится несколько крупиц чистого золота. И никто не поймет, что стоило их получить. Говорил я на эту тему вечером в музее. А сегодня, как всегда, после таких выступлений у меня на душе муторно.

— Знаете, недавно в работе одного литературоведа я прочел, что Достоевский всю жизнь жаловался, что лишен возможности писать без спешки. Между тем эта спешка была частью его общего лихора­дочного стиля.

— Я с этим не согласен. Достоевский утверждал, что если бы ему платили, как Тургеневу, то он смог бы создать произведения, кото­рые бы читались и через 50 лет. Когда я читаю в «Бесах» некоторые главы, я встречаю там провалы, пустоты, черные дыры. Будь у него время, он бы их устранил.

— А может быть, эти черные дыры говорят нам больше, чем если бы они были заполнены?..

— Нет, это не те дыры. Конечно, черный фон у Рембрандта не означает пустот. Он — часть композиции. Но вот у женских характеров Достоевского немало лишнего. Многословие. Какая-то сырость... Eсть вещи, которые не говорят. Лучше восполнять действие молчанием.

- Меня поражают дневники Достоевского, его записные книж­ки. В них характеры героев определены с предельной точностью.