В лесах Сибири. Февраль-июль 2010

Все еще идет снег. Сонное оцепенение. До недавнего времени я, путешествуя, был подобен стреле, выпущенной из лука. Теперь я — вбитая в землю свая. Точнее, я начинаю превращаться в растение. Моя душа пускает корни. Мои движения замедляются, я пью много чая, становлюсь крайне чувствительным к перепадам освещения и больше не ем мяса. Моя хижина — это оранжерея для выращивания теплолюбивых культур.

Долгая и изматывающая заготовка дров. Еще одно дерево распилено, разрублено и уложено в штабеля. После этого, орудуя лопатой, прокладываю в снегу дорожки к берегу, бане и поленнице. Четыре часа ежедневного труда рекомендованы Львом Толстым для того, чтобы иметь право на пищу и кров.

Ночью меня настигает бессонница. Лежу и думаю о диких зверях, которые в этот самый момент рыщут по лесу или спят где-то недалеко от хижины. Норки, которых никто не хочет пустить на мех, олени, из которых никто не намеревается приготовить паштет, и медведи, чья смерть не послужит мерилом чьей-либо смелости.

20 марта

Теперь каждое утро синицы стучат в окно. Удары их клювиков о стекло заменяют мне будильник. Сегодня тепло. Сижу на складном стуле в двух километрах от берега и, глядя на горы, курю сигару («Ромео и Джульетта № 2», немного суховата). Горы. Раньше я поднимался в горы, спускался с них, искал тропы и учился оценивать перепады высот. Я никогда не думал, что на горы можно просто смотреть.

Вечером — Казанова. Сидя в венецианской тюрьме Пьомби, он пишет: «Чтобы быть свободным, достаточно чувствовать себя таковым». Однажды ему в голову пришла экстравагантная идея изготовить леденцы с добавлением порошка из волос любимой женщины. Мне нужно было взять сюда с собой что-то подобное…

В Женеве Казанова беседует с Вольтером и критикует его гуманистические утопии: «Ваша главная страсть — любовь к человечеству. Et ubi peccas[8]

. Любовь ослепляет вас. Любите человечество, но умейте любить его таким, каково оно есть. Оно не способно принять благодеяния, коими вы желаете его осыпать; расточая их, вы делаете его несчастным, озлобляете пуще прежнего. Оставьте ему лютого зверя, зверь этот дорог ему. Я никогда так не смеялся, как при виде Дон Кихота, с трудом отбивающегося от каторжников, коих он великодушно освободил»[9].

21 марта

Первый день весны[10]

. Небо чистое, и я отправляюсь в лес. Поднимаюсь вдоль замерзшей речки, впадающей в Байкал в пятистах метрах к северу от избушки.

Одиночество природы встречается с моим. Каждое из них обладает своей собственной реальностью. С трудом передвигаясь по свежевыпавшему снегу, вспоминаю слова Мишеля Турнье о том, как хорошо, когда рядом есть другой человек, чье присутствие убеждает нас в том, что мир реален. Здесь нет никого, кто мог бы вместе со мной рассматривать вертикальные полоски, которыми испещрены стволы деревьев. Заснеженные кустарники напоминают новогодние елочные шары. Изломанные линии лиственниц делают пейзаж похожим на гравюру (на старинных китайских рисунках горы и реки всегда выглядят так, как будто они страдают). Обратить взор на какой-либо предмет означает вдохнуть в него жизнь, и никто не придет мне на помощь, чтобы оживить увиденное. Чтобы заставить мир возникнуть, в моем распоряжении есть лишь мой собственный взгляд. Если бы нас было двое, мы могли бы увидеть больше.

Иду вперед мимо соснового перелеска. Интересно, продолжает ли он существовать, оказавшись вне моего поля зрения? Если бы у меня был попутчик, я бы попросил его следить за тем, чтобы мир не исчезал за моей спиной. Теория Шопенгауэра о том, что мир есть представление о нем, кажется мне весьма занятной, но вообще-то она нелепа. Разве я не чувствую, как лес позади меня излучает силу.

На высоте около восьмисот метров над уровнем моря долина сужается, и я достигаю верхней точки гранитного выступа. О, боги горных вершин! Как же трудно преодолеть оставшиеся двести метров в этих дебрях из покрытого снегом кедрового стланика! Внизу распростерлась тайга, в чьей темно-зеленой массе пролегает извилистая светлая линия. Это заросли ивы, облюбовавшей речную долину.

Спускаюсь за два часа, следуя длинными белыми аллеями, пустыми эспланадами и безмолвными проспектами. Зимний лес подобен спящему городу. Вернувшись, снова погружаюсь в мемуары Казановы. Побывав в Айнзидельнском аббатстве в Швейцарии, он пишет: «Кажется, чтобы быть счастливым, мне нужна только библиотека с моими любимыми книгами». О молодой итальянке: «Я страдал оттого, что вынужден был покинуть ее, не воздав должного ее очарованию». Во время своих путешествий Казанова посещает Рим, Париж, Мюнхен, Женеву, Венецию, Неаполь… Он говорит на французском, английском, итальянском и знает латынь. Встречается с Вольтером, Юмом и Гольдони. Цитирует Коперника, Ариосто и Горация. Среди его возлюбленных — женщины самых разных национальностей… Живое воплощение идеи «объединенной Европы», которая станет так популярна два с лишним века спустя.