В лесах Сибири. Февраль-июль 2010

В десять вечера В. Е., окруженный своими десятью собаками, угощает меня супом в доме, больше похожем на псарню. Липкий пол покрыт жиром, а на плите в огромных кастрюлях, как обычно, варится собачья похлебка. Я словно очутился в лаборатории средневекового алхимика.

— Ну, как там карьер? — спрашивает В. Е.

— Наверху очень красиво, — отвечаю я.

— А собаки?

— Шли за мной, паршивцы.

— Раньше, когда поселок жил, у нас даже кафе было. Теперь все развалилось.

— Товарищ, ты тоскуешь по советскому прошлому?

— Нет, по ушедшей молодости.

10 июня

В. Е. подает мне на завтрак рагу из нерпы. Это мясо с ядреным вкусом словно взрывается во рту и посылает мощные импульсы в кровеносные сосуды.

— Товарищ, дай мне мясо нерпы, дай мне танк, и Польша будет нашей! — восклицаю я.

— Мы так не говорим.

— Но могли бы.

— Угу.

Далее мой приятель, используя борцовские приемы, кормит своих псов. С кастрюлей в руках ему нужно прорваться сквозь лающую собачью свору и распределить еду по мискам, одновременно отбивая атаки. Кстати, мои щенки неплохо справляются во враждебном окружении. Кто не сражается, тот не ест.

На обратном пути я благословляю мясо нерпы за то, что оно дало мне силы. Из-за встречного ветра и набегающих волн мне требуется семь часов, чтобы преодолеть двадцать пять километров. Айка и Бек поджидают меня, подремывая на круглых камнях. Мышцы страшно болят. Возможно, дело в обезвоживании. В России пьяницы должны жить как спортсмены. Берег тянется. Вижу несколько нерп.

Решаю сделать остановку и засыпаю в обнимку с собаками, лежа на теплой гальке у костра, жар от которого выгнал пауков из их логова.

В пять вечера, в тот момент, когда я подхожу к мысу Северный Кедровый, небольшой рыболовный траулер приближается к берегу и упирается стальным носом в каменистый пляж. Капитан спрашивает меня, могут ли два голландских пассажира ненадолго сойти.

Эрвин работает на Сахалине в нефтяной компании. Его жена прекрасно говорит по-французски. Двое рыжеволосых детей ведут себя гораздо приличнее, чем Айка и Бек. Наверное, они думают, что моя избушка — это сказочный домик Белоснежки, в котором обитает один из семи гномов. Мы мирно пьем чай, расположившись на берегу. Мои гости остаются на пятнадцать минут и фотографируются, что обычно делают все, у кого нет в запасе шести месяцев. Уже поднявшись на трап, Эрвин спрашивает:

— У меня есть «Геральд Трибюн», хотите?

— Да, — отвечаю я.

— Это за прошлую неделю.

— Не страшно.

Он бросает мне газету, а я говорю себе, что «Геральд Трибюн», доставленный в сибирскую тайгу голландцем на русском судне, стоит того, чтобы прожить тридцать восемь лет.

Новости: от афганских девочек, ставших жертвами сексуального насилия со стороны взрослых родственников мужского пола, отрекаются их собственные матери. Исламские священнослужители устраивают женщинам публичную порку (фото). В Ираке шииты уничтожают суннитов, а иногда и самих себя, потому что изготовление самодельных взрывных устройств нельзя назвать точной наукой (фото). Турция отзывает своих дипломатов из Израиля (анализ). Иранцы с гордостью сообщают, что их ядерная программа достигла больших успехов. На четвертой странице начинаю думать, что хотел бы остаться здесь еще на несколько месяцев. Газета «Геральд Трибюн» прекрасно подойдет для заворачивания рыбы.

11 июня

Аббат Рансе — святой Антоний умеренных широт. Религиозный фанатик без песчаных дюн и скорпионов. Окруженный почестями и богатством дворянин XVII века решает полностью удалиться от мира. В возрасте тридцати семи лет он ищет уединения «без воспоминаний и обид». Портрет Рансе, написанный Шатобрианом, потрясает. Без каких-либо объяснений Рансе покидает украшенные лепниной залы, отвергает мирскую суету, налагает на себя епитимью. Толкуя Евангелие буквально, он отдает свои деньги бедным, а затем на холмах в провинции Перш основывает цистерцианский орден траппистов, эдакую «христианскую Спарту». Став настоятелем монастыря, Рансе предается молитвам, размышлениям, написанию писем и умерщвлению своей больной плоти. Тридцать семь лет он проводит в одиночестве, страдая и скорбя. После тридцати семи лет беззаботной светской жизни следуют тридцать семь лет затворничества — как суровая кара. С маниакальной точностью Рансе расплачивается с дьяволом. Он черпает силы в своих слабостях. В письме к епископу Турне он подводит итог: «Человек живет, чтобы умереть».

Эта подвижническая жизнь завораживает и одновременно пугает меня. Твердость духа аббата Рансе достойна уважения, но система его ценностей мне не по душе. В его беспокойстве и пылкости много ребячества. Нетерпеливое дитя, которое восклицает: «Хочу к Богу и прямо сейчас!» Прекрасный порыв, но его нездоровый огонь пожирает все, что не имеет отношения к будущему вечному блаженству. «В его сердце главенствует страстная ненависть к жизни», — пишет Шатобриан в третьей главе. Согласно идеям Ницше, изложенным в «Антихристе», в неприятии всего земного, в отрицании «воли к жизни» и заключается вся суть христианства.